Дембельский альбом как зеркало России

«Нормальный» там нашелся один, его фамилия – я читал в рукописи, может, потом переправили – пардон, Патрушев, ранее упоминавшийся в абзаце про масло. Он, уже приподнявшись в иерархии после полугода службы, принципиально «с молодыми обходился на равных. Не припахивал, работал, как боец… Ходил им в чипок за пряниками – духам туда не положено. …Патрушева сломали морально, лишь когда подняли молодых и заставили их пробивать ему «фанеру». «Ты чмо!» – кричали ему в лицо духи и били в грудак. По приказу, да. Но – не отказались. Патрушева опустили до «вечного духа». Запретили расстёгиваться, курить в казарме. Получать он стал ежедневно, от каждого, кто пожелает. Особенно доставалось ему от шнурков и тех же духов».

«Патрушева всю зиму держат дневальным, через день в наряд. Казарменный шнырь-уборщик. …парень так и не стал старым. Тёмные круги под глазами от недосыпа, жуткая худоба и разъеденные грязью руки – вот и всё, что он заимел к дембелю.
– Звери вы... – вдруг совсем тихо говорит Патрушев. – Даже между собой не уживаетесь».

Почему он не такой, как все? В чем же дело? А в том, что у Патрушева в военном билете спрятана иконка; он, стало быть, живет по другим понятиям. Рассказчик удивляется: «В моём военнике – порнушная фотка, которую я доставал в укромных местах, когда бывало уже невмоготу. У Патрушева – иконка, спасавшая его в минуты куда более тяжёлые».

Далее автор цитирует Достоевского, «Записки из мертвого дома»: «Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову; кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле делается как-то не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя».

И тут же, чтоб вы не успели его обвинить в притворстве, дает пояснение: «Очень хотел бы сказать, что после прочтения книги стал другим. Что-то осознал. Чему-то ужаснулся. В чём-то раскаялся. Это было бы красиво, литературно. Но было бы неправдой».

И такой еще вариант протеста описан: «Среди шнурковского призыва есть один такой – по кличке Опара, из «букварей». Когда-то он уверовал в слова замполита о том, что необходимо докладывать обо всех случаях неуставщины, и тогда её возможно искоренить. Доложил. Двое отправились на «дизель», в дисбат. Всю службу Опара проходил застёгнутый наглухо, бесправный и презираемый. Не слезал с полов – руки его были разъеты цыпками и постоянно гноились. В глаза он никому не смотрел. Питался объедками с кухни. Больше всего его гнобил свой же призыв». Это не только правдивая история про борца с дедовщиной, но и, думаю, притча о кремлевской борьбе с коррупцией…

«В сортире холодно, вместо бумаги – рваные листы газеты. Читаю на одном из них: «В этом сезоне снова в моде стиль и цвета милитари...» Ну до чего же они там, на гражданке, долбоё...» – это автор, наверно, про теперешних либеральных диссидентов, которые думают, что знают свой народ. И зовут его сражаться за демократические ценности.

Вот этих людей, которые знают службу, – их зовут! Для таких наивных, не знающих жизни людей и написана «Кирза» – учебник русской жизни, пособие по нашему менталитету, инструкция по применению национальных понятий, которые, плохи они или хороши, невероятно живучи и передаются из поколения в поколение – какая б ни была на дворе власть.

Я не удивляюсь, что очаровательная Женя Альбац, моя однокурсница, зовет народ под знамена крайнего либерализма – она не служила в армии и видит наш этнос европейским и просвещенным. Не изумляет меня и Лера Новодворская, пламенная революционерка, с которой мы иногда тепло дискутируем, – и она не служила. «Как так, она ж сидела, а это круче!» – воскликнет проницательный читатель. Знаю, что сидела. Но тюремные понятия мягче, такие зверства, как в армии, встречаются разве что у «малолеток», на зонах, где сидят несовершеннолетние. Во «взрослых» зонах такой садизм встречается, но не как закон жинзи, а в случаях беспредела, то есть в виде исключения, при отступлении от правил.

Еще одна причина сравнительной тюремной мягкости против армейской – то, что на зоне опущенный уже не сможет подняться, это как ядерное сдерживание, а в казарме с бойцом что угодно разрешается сделать, а потом он легко становится дедом! Уважаемым человеком! И прошлое НЕ СЧИТАЕТСЯ. Что угодно терпи и переноси, и твори, а потом поднимешься наверх по социальной лестнице – и ни в чем ты не виноват, все тебе прощено, и уважение к тебе будет незыблемым. И твои жертвы искупят твою вину, придушив кого-то нового. Да, русская мечта, она такая – ее в белых перчатках не воплотишь в жизнь…

Могу еще вам сказать, кто не служил срочную. Киселев (офицер – это совсем другое), Венедиктов, Немцов, – им «простительно» быть певцами демократических ценностей. Гайдар с Чубайсом – сразу видно, не служили! Равно как и Хакамада; у нее служил только отец и то в самураях. Быков – служил, и Кабаков служил – пожалуйста, не видать их среди демшизы. Лев Толстой служил, сами знаете. Очень интересен в этом смысле Достоевский: до службы был романтик и идеалист (в плохом смысле этого слова), а как послужил – так в армии его привели в чувство! Крепкий государственник, пожалуйста. Вы мне тут скажете про Окуджаву, конечно, желая разбить мою концепцию. Но тут не надо путать тупую армейскую службу в мирное время, когда солдатики от скуки с ума сходят, с войной! По этой логике Прилепин, да, нацбол – но он тоже не служил, он воевал.

Татьяна Толстая явно не служила, в отличие от Дуни. Постойте, но ведь и Дуня не служила, не сидела, не привлекалась, что ж это я?.. Откуда ж у нее этот спокойный пацанский флер? А, вспомнил: она же в подростковом возрасте ушла из дома и стала жить своим умом. То есть даже без службы состоялся некоторый разрыв с культурной традицией, прервалась отчасти связь времен, и вместо непрерывного воспитания даже без всякой армии она пожила по законам волчьей стаи, а стая – физически, мускульно – сильней даже целой кухни, набитой шестидесятниками.

А вот Виктору Шендеровичу, ветерану советской армии, который, можно сказать, на своей шкуре все попробовал (ну или не все, но кое-что), и тем не менее – особенный респект. Гвозди бы делать из этого человека!

Так какие же понятия главней, армейские или тюремные?

Ну это смотря где. Тут, может, и армейские. Похоже на то, добавил я, после некоторого колебания отнеся чекистов все же к армейским. Но я могу вам напомнить: тот парень, который это все окончательно объяснит и вынесет высший приговор, в армии не служил, а шел он по уголовной статье, по которой получил вышку.

Вы ему там попробуйте объяснить, что вы, как все, что так было принято, что, мол, другие ответят за вас… Ха-ха.

Текст: Игорь Свинаренко
Илл. из архива