Сейчас я бы стал жандармом

Текст: Владимир Гладышев

Для Перми 1970-х тот процесс – «пермских книгонош» – был самым крупным, самым громким политическим делом за многие десятилетия. Он тянулся целый месяц, с января 1971-го. Что и говорить, властям, гэбистам удалось тогда напугать пермскую интеллигенцию на целое десятилетие. Сейчас уже прошло сорок лет…

Этот человек впервые снялся «на фоне Пушкина» в Москве 5 декабря 1965 года, в День советской Конституции. Сфотографировали его гэбисты во время первой за годы существования советской власти правозащитной демонстрации.

Этого человека уже нет в живых. Но я помню, как мы общались с ним после того, как он смог побывать на родине, в Перми, после долгих лет вынужденной эмиграции.

ЭТЮД НА ТЕМУ ИДЕАЛИЗМА
…Около полутора сотен человек вышли тогда, в 65-м, на Пушкинскую площадь. Несколько минут успели постоять под лозунгами с требованиями уважать Конституцию (праздник всё-таки) и обеспечить гласность суда над литераторами Синявским и Даниэлем.

Все задержанные студенты, конечно, в два счёта полетели из комсомола и вузов. В МГУ, где учился наш герой, демонстрантов исключал… Руслан Хасбулатов, бывший тогда секретарём комитета ВЛКСМ. Так Олег Воробьёв, приехавший в столицу из Перми, остался «недоучкой». Он ещё пытался в то время доказывать свою правоту, порывался защищать справедливость, публично отстаивать истину… Ну что взять с идеалиста?..

Прозрел Олег не сразу. Всё, в принципе, начиналось в его жизни, как у всех. Вступил в комсомол – хотел быть хорошим комсомольцем, а не для галочки. На целину поехал и даже медаль за это получил! Ну, так что, говорит, просто Пермь ему надоела тогда. Людей идеализировал, отказался «колоться» (то есть давать показания) во время пермского процесса. Бог ты мой, да ведь с детства приучен был, что ябедничать нехорошо…

ЧТОБ ДРУГИМ НЕПОВАДНО БЫЛО
Действительно, для Перми 1970-х тот процесс – «пермских книгонош» – был самым крупным политическим делом «кэгэбистской» эпохи. Всего по делу было проведено более двухсот человек. Среди свидетелей, то есть людей, читавших запрещённую литературу «от Воробьёва», оказались научные работники, журналисты, студенты, художники… На закрытый процесс приглашались партийные секретари, идеологический актив, редакторы пермских газет. Однако в прессе о деле не появилось потом ни строчки!

Многие судьбы оказались поломаны, исковерканы с подачи вежливых, интеллигентных чекистов и их «просвещённых» партначальников.

А Олег Воробьёв, «книгоноша из центра», привозивший в Пермь «нежелательную» литературу, прошёл все круги советского ада. Отбыл наказание, вынесенное ему, от звонка до звонка: шесть лет (три – тюрьмы, три – лагерей). Год тюремный считался у зэков за три лагерных. Да ещё «психушка». Наконец, в 1977 году режим выдворил правозащитника – ну, никакого сладу с ним нет! – за границу. В 1994 году Воробьёв приезжал в Пермь, к матери, которую не видел почти два десятка лет. Немногие у нас обрадовались приезду «человека из Вены». Кто-то, похоже, имеет основания считать его «австрийской миной замедленного действия». Ведь бывший диссидент «слишком много знает» о прошлом некоторых земляков.

И попробуйте теперь понять, кто прав из его бывших единомышленников. Или подельник его, Рудольф Веденеев, ныне известный скульптор, сказавший о Воробьёве: «Очень цельный, чистый человек». Или другой, проходивший по тому же делу, а потом раскаявшийся и так охарактеризовавший Воробьёва: «Это безнравственная личность, воплощение нечаевщины, если вспомнить «Бесы» Достоевского.

Безнравственность его выражался в том, что ему было глубоко наплевать на других людей, которые могли «сесть» из-за него. Он же сам говорил: «Чем больше людей пострадает от власти, тем быстрее рухнет режим»…

РОДИНА ДОЛЖНА ЗНАТЬ СВОИХ «СТУКАЧЕЙ»
Это он так шутит, Воробьёв. Нет, Олег Иванович приехал тогда не мстить, не воздавать всем виновным по справедливости. Человек слаб, заметил ещё Достоевский. Люди разные, не все ведь бойцы, как Воробьёв. Допустим, один известный бард, «прислонившийся» в 60-е годы к инакомыслящим, своевременно понял, что ему с правозащитниками не по пути. Во время допросов Воробьёва следователь искал подходы, подбирал ключики, отмычки. Раз подводит Олега к окошечку с видом на памятник Ленину (дело было в здании управления КГБ на 25-го Октября).

– Видите, Олег Иванович, люди ходят… На свободе… И вы будете так же беззаботно гулять, ходить в театр… Скажите нам только про своё знакомство с Якиром и Красиным – и всё, мы вам поможем.

Тот посмотрел на вождя с кепкой и сказал:
– Слишком много народа, я уже отвык от толкотни. Пойду в свою одиночку.

Петра Якира и Виктора Красина Воробьёв не «сдал». Но это не помешало двум видным правозащитникам «пересмотреть» свои позиции, публично раскаяться и сделать официальное заявление об «ошибочности» пути, которым пошли советские диссиденты. Это была одна из самых крупных удач для КГБ.

Ну а Воробьёва свидетели, можно сказать, «сдали» – с потрохами. Его пермские «клиенты» наговорили столько всего… Он только цокал языком, ошеломлённый всем прочитанным в архиве. (В этом была ещё одна цель приезда его в Пермь: ознакомиться с «делом», – всё же в Воробьёве не умер журналист, исследователь.) «…Телевидение призывал захватить. Мировую войну одобрял, даже – подумать только! – атомную бомбардировку СССР допускал. Сказал о Сталине, что он «утопил страну в крови»…

Вспомним, время-то какое было – начало 70-х… Возможно, тогда ещё кое-кто и вполне искренне не соглашался с инакомыслящими?

Из-за Петра Якира Воробьёву было несколько дней по-настоящему плохо. Жить не хотелось. Это когда, находясь во Владимирской тюрьме, Олег услышал покаянную пресс-конференцию, данную Якиром и Красиным для западных журналистов…

«СЕЙЧАС БЫ Я, СКОРЕЕ ВСЕГО, СТАЛ ЖАНДАРМОМ»
Один из участников того пермского процесса намекнул мне, что ещё неиз­вест­но, кому было труднее: им, оставшимся на воле, под вечным подозрением власти, с тяжким грузом невостребованных тайных знаний, с неспокойной совестью… Или Воробьёву, который отбыл своё в тюрьме. «Ну, сидел, и что? Почитал там книги»…

…Муки Олега начались после того, как следователь Розанов начал очередной допрос с неожиданного вопроса: «Вы, оказывается, террором хотите заняться?» Вроде бы и не верилось, что могут «пришить» 65-ю статью, «расстрель­ную». Ну неужели может послужить обвинительным материалом увлечение Воробьёва народовольцами? В деле «книгонош» аккуратно подшита и… программа «Народной воли», одной из первых русских радикальных организаций XIX века.

– Понимаете, мне нравилось многое в народовольцах, – говорил он. – Ребята шли на смерть ради высоких целей. Но сейчас я понимаю: без них не было бы 17-го года! И если бы я оказался в том времени, теперь уж я, с высоты пройденного пути, так сказать, всё пересмотрел и был бы, наверное, на другой стороне. В жандармерии, быть может.

«ВСЕ ХОТЯТ ОТ МЕНЯ УЖАСОВ…»
Поначалу казалось, что Воробьёв очень многое может рассказать и про повадки бывшего КГБ, то есть устроить свой обвинительный процесс против сатрапов-мучителей. Он этого не стал делать.

– Все хотят от меня ужасов про КГБ, – поделился Олег Иванович своим ощущением спустя месяц после пребывания на родной земле. – Но сказать, что меня избивали и т. п., я не вправе, потому что всегда считал: политический не должен, не может врать. У чекистов другие методы, подчас более изощрённые, более изуверские. Эти ребята, я считаю, чемпионы мира в своей области.

Для него «война» кончилась сразу после эмиграции. Ещё в Мюнхене пытался было включиться в борьбу. Но когда увидел, как «бывшие» царапаются друг против друга, как выгадывают для себя какие-то посты, фонды, привилегии…

НИ СЛОВА О МЕСТИ
Олег Иванович рванулся в СССР, как только появилась возможность. Приезжал по командировке западного журнала. Статью свою назвал: «Мы в воздухе». Считал этот образ актуальным для России. Уж очень всё было неопределённо, зыбко.

Дважды съездил он с пермскими «мемориальцами» в свою «родную» зону, «Пермь-36». При этом признавался: «Зачем еду – сам не знаю»… Участвовал там в панихиде, когда на заброшенном «зэковском» кладбище установили крест жертвам тоталитаризма. Проповедь звучала из уст отца Артёма (между прочим, сына Рудольфа Веденеева). И упало слово о прощении, о терпении. И ни слова о мести.