Константин Хабенский о благотворительных фондах

Текст: Елена Барышева, Татьяна Филимонова

Премия «Новая интеллигенция» проходит второй год подряд. В номинации «Социальные решения» вы голосуете за людей, которые благодаря своим проектам меняют наше общество к лучшему. Накануне вручения премии мы встретились с куратором номинации актером и основателем благотворительного фонда Константином Хабенским.

— Вы чувствуете, что заниматься благотворительностью в нашей большой стране имеет смысл, только если вы известный человек?
— Начнем с того, что не только в России это гораздо проще — обращаться к общественному вниманию, заручившись поддержкой публичных людей с хорошей репутацией и вызывающих доверие. Но тем не менее я и мои коллеги встречаемся с ребятами из других благотворительных фондов, которые тоже делают свое дело, не будучи медийными людьми. Они сами, без фейерверков и салютов, выстраивают очень правильную тактику, а спортсменов, артистов, политических деятелей подключают только для поддержки и привлечения того самого внимания и доверия.

— Много артистов участвует в благотворительных проектах?
— Скажем так — это сейчас не норма. Это скорее хороший тон: присоединиться к какому-либо благотворительному проекту, если тебя об этом просят. Например, у нашего фонда есть проект «Звезды против рака». Это когда известные люди ходят в больницы навещать лежащих там детей. И пока что я не встречал ни одного моего коллеги, который бы отказался.

— В благотворительности есть тонкая грань — как не поймать синдром мессии. Мы имеем в виду чувство, будто ты сейчас спасешь все человечество…
— Не знаю. Я же постоянно занят своей основной работой. Так что у меня не хватает времени на это. Да и среди тех, кто занимается благотворительным движением в нашей стране, я пока не замечал людей с синдромом мессии. И потом, работа в фонде — это не только и не столько походы на интервью, конференции и так далее. Это общение с родителями, с их больными детьми. Это достаточно жесткая вещь. Это та реальность, на которую собираешь деньги. И тут даже если, как вы выражаетесь, поймали синдром мессии, эту шапку сбивает напрочь.

— Вы пытались для себя ответить на вопрос, почему в России люди по-прежнему неохотно помогают другим?
— Самим, во-первых, очень тяжело. А во-вторых, нельзя уснуть и на следующий день проснуться в другом обществе. Это не делается за один день.

— Как к этому приходят?
— Я не знаю, тут, наверное, разные пути. Одни приходят к необходимости помогать другим через свое горе или испытание. Другие — через развлечения. Мы в фонде тоже стараемся делать какие-то вещи, чтобы благотворительность казалась легкой и веселой штукой. Не надо грузить людей всеми проблемами, которые пытается решить тот или иной благотворительный фонд. Нужно человека увлечь — новыми проектами, аттракционами. Если это работает, то и слава богу.

— А вас не смущает необходимое наличие аттракциона?
— Нет. Потому что у нас страна делится на четыре времени года и состояния. Зима, лето — это все разные активности людей. Это не Лос-Анджелес, где все время практически одинаковая погода, где люди настроены примерно на одну температуру. В России все меняется. Приходится в разное время года с людьми по-разному разговаривать.

Аттракцион может иметь несколько смыслов. Например, на «Первом канале» есть шоу «Голос». Это ведь аттракцион? Да. Но он через эсэмэски собирает деньги и направляет их в фонды. Нам они помогли по крайней мере.

Или просто микропожертвования через интернет. Я нажал на кнопку, отправил 100 руб., и ничего мне это не стоило. Это не надрывное спасение одним человеком кого-то, но это работает, и еще как. Как раз такими микропожертвованиями собирается много — действительно столько, чтобы спасать жизни.

Благотворительное движение, которое у нас сейчас есть, маленькое и хрупкое. Ему от силы лет пять. Люди еще не привыкли, их нужно приучить к этому. Так что из аттракциона это будет постепенно превращаться в нормальное явление.

— Вам какой подход ближе: когда государство заботится о незащищенных слоях населения или когда общество берет эту обязанность на себя?
— Я досконально не знаю, как устроены системы фондов в разных странах, но если существуют благотворительные фонды в Америке и Европе, то это означает, что там государство тоже не справляется и не может себе позволить все оплачивать.

— Ну на Западе тоже не все гладко. Кто-то через фонды отмывает деньги…
— Так и у нас через некоторые фонды отмывают деньги. Насколько я помню, по крайней мере в 90-е годы редкие фонды не были фикцией. Не зря сейчас такое отношение к фондам в нашей стране: они прозвучали не с лучшей стороны.

— Для вас важно, откуда в фонд приходят деньги?
— Да, важно. Я имею в виду большие деньги.

— От кого вы не примете помощь?
— Я не буду сейчас говорить. Я два раза отказывался от крупных пожертвований для того, чтобы, наверное, сохранить имя фонда. Может быть, настанет такой момент, что помощь будет настолько необходима, что придется соглашаться.

— Какие основные проблемы сегодня у благотворительных фондов в России?
— Их тьма, можно я не буду сейчас все озвучивать?

— Можно. Но вы как-то пользуетесь тем, что вы народный артист? Вам же проще напрямую обратиться к тем же политикам, например.
— Не очень это эффективно. Я абсолютно далек от власти. И те, кто встречается с первыми лицами страны, тоже эти вопросы не решают. Я про сложности с налогообложением, медикаменты и так далее. К сожалению, получается такая неуклюжая система, на которую мы пока влиять никак не можем.

— То есть бесполезно приходить на встречу к президенту в футболке с надписью «Помогите детям»?
— Да нет, в целом полезно поднимать эти вопросы. Сидеть и молчать в тряпочку — вот это бесполезно, да. Пускай проблемы не решаются сегодня, но я оптимист — актер все-таки. Рано или поздно услышат.

— Что бы вы могли посоветовать тем людям, которым сегодня по 25–30 лет и которые хотят заниматься социальными проектами?
— Я ничего советовать не буду, потому что это самое последнее дело. А могу сказать только одно: если вы говорите про людей такого возраста, то у них точно еще есть время и возможность сделать шаги влево или вправо и подышать другим воздухом. Сменить офис банка на что-то свое. Образно говоря, в 25–30 лет еще можно ломать себе хребет. Да и в 40 еще можно. Пробовать себя на крепость, на стойкость…

— Но это страшно.
— Страшно, конечно. Но время и силы еще для этого есть. Потом для перемен не будет ничего. Самое главное — не будет желания. Пока есть желание, нужно делать.

— Кто такой интеллигентный человек сегодня? И где они, интеллигенты?
— У меня свое понимание интеллигента. Это люди с широким кругозором и обширными знаниями, которые при этом в силу своего воспитания никогда не станут демонстрировать свое превосходство над собеседником. Такие есть и сейчас в нашем обществе.
Интеллигенты по природе своей не испытывают потребности собираться в кучки. Потому такие люди сами по себе единый и цельный организм. В отличие от людей другого склада, которые испытывают нужду в объединении. Интеллигенты могут собраться на один вечер и разойтись. Потому что им нет необходимости быть все время вместе с кем-то, у них другие занятия. Они копаются в себе, в других пространствах.

— Думают о судьбах родины?
— Грубо говоря, да.

— А вы считаете себя интеллигентом?
— Нет. Я не знаю, как себя идентифицировать. Я, наверное, из пещеры выбравшийся человек, который сейчас начал пользоваться всякими гаджетами и смотреть на то, что происходит вокруг.

— Сейчас много говорят о том, что благотворительностью лучше заниматься системно. Что если ходить к ребенку в детский дом или в больницу, то постоянно, а не разово. Вы что про это думаете?
— Поход в больницу, тем более в онкоцентр, — это действительно не самое лучшее времяпрепровождение. Но те, кто пришел второй раз, как правило, делают это снова и снова.
Хорошо хоть разово приходят. Зачем систему навязывать и насильно загонять? Пришли, ужаснулись, решили, что больше не пойдете, но зато начали понимать, что жизнь бывает и такой. В любом случае полезно вылезти из соцсетей и посмотреть по сторонам реальности.

— А вы пользуетесь фейсбуком?
— Нет. Я вообще ни разу не заводил себе аккаунт где-либо.

— Как же вы живете?!
— Прекрасно. Я не умею общаться, не глядя человеку в глаза, вот так вот, с воображаемым собеседником… Единственное, я могу путем sms общаться с людьми, которых я знаю и которых я представляю.

— На что, по-вашему, сегодня не стоит тратить время?
— На то, что неинтересно. Вот и все. Пускай будет тяжело, но интересно. Вот это я понимаю.

— Вам интересно заниматься этой благотворительной деятельностью?
— Не будь это интересно, я бы уже давно ушел. Хотя «интересно» тут не совсем правильное слово. Это скорее нужно. Мне в первую очередь. Мне интересно собирать деньги для фонда в том пространстве, в котором я умею существовать: показы кинофильмов, встреча со зрительным залом, встреча с детишками в палатах… Я не понимаю ничего в выстраивании политики, и, наверное, мне это и неинтересно. Для таких задач у меня есть штаб, который все это лучше умеет: планировать, считать и т.п.

— Как отличить, что нужно, а что неинтересно?
— Допустим, у тебя спектакль. Чудовищно не хочется выходить на сцену. Но нужно — зрители-то пришли. А не хочется категорически. Ты делаешь какие-то физические действия: ногами выходишь на сцену, начинаешь говорить текст, пытаешься настроиться. Раскручиваешь себя как маховик. И вот ты снова полностью погружаешься в процесс, раскрываешься, чувствуешь, что это твое. Через преодоление. А вот когда неинтересно, даже это не помогает.
То же самое происходит и в благотворительности, когда из того, что нужно, рождается чудо.

— Вы помните случай в истории вашего фонда, который вы бы назвали чудом?
— Да. Можно, не буду рассказывать? Я просто помню эти глаза. Не глаза ребенка, потому что он смерти еще не боится — еще ничего не нажил, чтобы бояться это потерять. Помню глаза мам, по крайней мере двух. Особенно когда произошел полный переход от отрицательного к положительному. В такие моменты в тебе и в твоих коллегах что-то оседает. Появляется что-то настолько важное, что остается с тобой навсегда.