В ежегодных спорах касательно 9 мая: «Сколько же можно отмечать, нет чтобы брать пример с европейских народов, забывших былые распри» — очень редко поминается Мартынов день, празднуемый 11 ноября по новому стилю. Между тем это интересный пример и сильно разного взгляда на исторические события, и сильно устойчивой традиции — давность ей не слишком мешает.
В австро-германских землях, т. е. в бывших Центральных державах, 11 ноября отмечается лишь как престольный праздник покровителя гусей св. Мартина, сопровождаясь обильным ядением гусей и уток. В бывших странах Антанты, в первую очередь в Бельгии и Франции, это государственный праздник, выходной день и если не День Победы, то все же отчасти на этой линии. В Англии и США хоть и не выходной, но также общепризнанный день поминовения. Такая разница в поведении народов объясняется тем, что в Мартынов день, 11 ноября 1918 года, в Компьенском лесу было подписано перемирие держав Антанты с Германией. В 11.00 союзные пушки дали 101 залп — и замолчали вплоть до следующей войны.
Для Центральных держав перемирие означало лишь прекращение четырехлетней бойни, в остальном же принесло им мало хорошего. В соответствии с условиями перемирия союзная блокада продолжалась вплоть до подписания мира, а условия Версальского мира были таковы, что побежденным оставили только глаза, чтобы было чем оплакивать свое поражение. Мудрено ли, что европейское единство и по сей день, спустя 90 лет, в данном вопросе несколько сбоит. Отмечать 11 ноября день примирения и повиновения у немцев не получается. Тем более что памятная плита в Компьенском лесу так и гласит: «Здесь 11 ноября 1918 года пала преступная гордость Германского рейха, побежденная свободными народами, которые он пытался поработить». Идея битвы за демократию применяется также и к Первой мировой войне, но еще и в такой трактовке эту идею немец уже не приемлет.
Если для австро-германских народов 11 ноября — это либо гусик, либо благоумолчание, но уж никак не победа свободных народов, то для народов галло-романских — победа, и весьма. Что естественно для Бельгии — это небольшое королевство никогда не переживало столь ожесточенных и длительных, как в 1914–1918 гг., военных действий на своей территории. Долины Фландрии надолго стали символом ужаса. Равно как естественно и для Франции, для которой это Великая война — La Grande guerre. Великая потому, что в ней французы дрались отчаянно и действительно покрыли себя славой; великая потому, что в результате войны вековечный противник был повержен, а дама Страсбург на Place Concorde избавилась от покрывавшего ее с 1871 г. черного крепа; великая потому, что после этого французам воевать еще доводилось, но со славой — больше никогда. А народам естественно помнить свой самый славный час. И то, что самому славному часу 90 лет — в полтора раза больше, чем русской Победе, — историческую память, как видим, отнюдь не упраздняет.
У нас же 11 ноября в полном забвении, хотя некоторое отношение к той войне Россия имела. Более того. Не будь продиктованных верностью союзникам самоубийственных сражений на Восточном фронте в 1914–1915 гг., перемирие могло бы быть подписано не в Компьенском, а где-нибудь в Тевтобургском лесу и на несколько других условиях. Но случившееся в 1917–1918 гг. перечеркнуло русские доблести, да даже и саму память о тех, кто погиб за Россию на проклятых мазурских болотах и на синих карпатских высотах. Худо проиграть войну, но стократ хуже, вступив в войну, вообще из нее не выйти, как это случилось с Российской империей. Одновременно покинув и систему союзных отношений — сепаратным перемирием с Германией, и систему вообще каких-то отношений — погрузившись в окончательный хаос, а равно и в строительство коммунизма, Россия сама аннулировала свои военные заслуги и сделала политически ничтожными понесенные ею жертвы.
Для России, теперь уже советской, перемирие означало всего лишь констатацию: «Вас здесь, гражданочка, не стояло». Что наряду с прочим привело к быстрому вымыванию войны, которую в 1914 г. называли Второй Отечественной, из отечественной памяти и отечественной культуры. Бывшие союзники, для которых война оставалась Великой и взаимопонимание с которыми могло бы способствовать сохранению памяти, стали худшими врагами. Отношения с бывшими врагами — германцами на время сделались туда-сюда, своего рода союз убогих, но уж явно не до такой степени, чтобы совместно чтить героев. Не говоря о главном препятствии: как можно вообще относиться с почтением к дореволюционным делам, тем более когда это такие негодные дела, как схватка империалистических хищников. На империалистической бойне героев вообще не бывает, тем более на бойне проигранной.
Оттого и память о Второй Отечественной осталась лишь палимпсестом — то «Баллада о гвоздях», которая совсем не про краснофлотцев, то неисповедимыми путями напеваемое «Как мы шли через варшавские мосты, все красавицы бросали нам цветы», то куда менее бодрое «Брала русская бригада галицийские поля». Внятной же традиции не было вообще, и Солженицын с «Августом четырнадцатого» шел по неподнятой целине. Обрушившая четыре империи и сломавшая Россию война оказалась забытой.
И в небесной казни, постигшей Россию, и в ужасе, который в тот Мартынов день являла Европа, в полях которой догнивали миллионы трупов, видят расплату за грехи милитаризма и общеархаического мышления, уже несообразного наступавшей глобальной эпохе. Возможно, так, но проблема в том, что милитаризм вместе с архаичными императорами (и даже менее архаичными президентами и премьерами) выступал не то чтобы сам по себе и против насущных интересов держав, но рука об руку с этими интересами, вступившими в непримиримое противоречие: «Идут железом клацая и лацкая. // Убивайте! Двум буржуям тесно! // Каждое село — могила братская, // Города — завод протезный».
К 90
Cсылки в статье:
[1] https://www.beriki.ru/spetsialnye-prilozheniya/istoriya