Убийства на коммунальной почве

90 лет назад, в 1918 году, большевики начали муниципализацию частных многоквартирных домов в городах. Однако вместо решения жилищного вопроса только еще сильнее запутали его. Жертвами коммунальных разборок становились даже известные и ценимые Совнаркомом люди.

ПРОСЯТ О ВЫСЕЛЕНИИ, ПЕРЕСЕЛЕНИИ, УПЛОТНЕНИИ
Когда Михаил Булгаков вкладывал в уста Воланда сакраментальную фразу о квартирном вопросе, испортившем москвичей, он довольно значительно уклонялся от истины. В 1920-х годах жилищные проблемы и скандалы сотрясали не только столицу, но и всю страну вплоть до самых малых городов. Первопричиной всех бед, безусловно, стала большевистская пропаганда, обещавшая пролетариям переселение из бараков, заводских казарм и дешевых квартир в подвалах во дворцы аристократии и особняки буржуазии. Трудящиеся охотно верили в то, во что хотелось верить, а коммунисты, продолжавшие борьбу за умы и поддержку масс, не могли признать, что для исполнения обещаний не хватает не только дворцов, но и даже самых обыкновенных многоквартирных домов.

Большевики проявляли немало изобретательности, пытаясь увеличить принадлежащую государству и подлежащую распределению жилплощадь. К примеру, в 1918 году они декретом отменили право наследования, и все имущество умерших, если его оценочная стоимость превышала 10 тыс. рублей, переходило в собственность государства. В результате не слишком сведущие в законодательстве граждане легко попадали в расставленные родной советской властью силки. Одна из множества подобных историй случилась в 1924 году в Гомеле с семьей потомственных кузнецов Рубцовых, ставших жертвами собственной жадности.

"После смерти гр. г. Гомеля Ф. Рубцова, последовавшей в ноябре 1919 года,— говорилось в судебном определении,— все принадлежавшее ему имущество, заключающееся в одном каменном доме и 5 деревянных домах с пристройками в г. Гомеле, перешло к трем его сыновьям, Еф., Дм. и Гр. Рубцовым. Все оставшееся имущество распределено между братьями по взаимному между собой соглашению, причем Гр. Рубцову предоставлена в пользование половина дома по Лещинской ул. N11. 5 ноября 1922 г. Гр. Рубцов умер. 27 февраля 1924 г. Матрена Рубцова, вдова умершего Григория, подала в суд исковое заявление, в коем сообщает, что братья Рубцовы заставили ее уехать из дома мужа, и просит признать за ней и ее малолетней дочерью как правопреемницами умершего Григория право на треть имущества, оставшегося после Ф. Рубцова. Назначенной по настоящему делу экспертизой стоимость оставшихся после Ф. Рубцова домов с постройками определена в 12 098 руб. Рассмотрев дело 1 августа 1924 г., Гомельский губсуд нашел, что спорное имущество, превышающее по своей стоимости 10 000 руб., подлежит на основании декрета об отмене наследования передаче государству в лице Гомельского губкоммунотдела, что заявление ответчиков Еф. и Дм. Рубцовых о том, что на приобретение спорного имущества ими затрачены личные средства, является голословным, а посему отказал Матрене Рубцовой в иске и определил об изъятии всех домов из пользования ответчиков с передачей таковых Гомельскому губкоммунотделу".

Но жилья все равно не хватало. Проблему пытались решить путем уплотнений — вселения в квартиры и даже комнаты в коммуналках новых жильцов. Однако уплотненные жаловались в органы власти всех уровней — начиная с уездных исполкомов и заканчивая Совнаркомом и ЦИК СССР — и нередко находили помощь и поддержку. От уплотнения освобождались ценные специалисты, врачи, а также те граждане советской республики, которым удалось добиться решения законодательной или исполнительной власти по своему прошению. Нуждающиеся в жилье трудящиеся в ответ обращались с жалобами, также получали поддержку, и в результате в стране действовало одновременно огромное количество постановлений и декретов по жилищным делам, порой противоречащих друг другу.

В итоге члены образованных в домах жилищных товариществ, не сумев договориться о распределении площади, метались между районными и чрезвычайными жилищными комиссиями. А не получив удовлетворяющего их решения и там, отправлялись в бесконечные хождения по инстанциям, ревтрибуналам и нарсудам.

"В гражданских залах,— писал в 1925 году о ситуации в судах репортер И. Долинский,— тянется нескончаемая вереница мелких тяжб и жилищных дел. Представители жилищных товариществ и домоуправлений, все почти со сборниками по жилищному праву и вырезанными из газет отчеркнутыми красным карандашом постановлениями губисполкома, просят о выселении, переселении, уплотнении, взыскании квартирной платы... Все эти дела похожи одно на другое как две капли воды".

Однако далеко не всем истцам хватало терпения и революционной сознательности, чтобы пройти все судебные инстанции в поисках удовлетворяющего их решения. Ветераны гражданской войны, в особенности те, кто воевал не в регулярных частях, а в партизанских отрядах, быстро уставали от юридической волокиты и пытались решить жилищные споры привычным способом — с помощью "товарища Маузера". В Сибири такие случаи насчитывались десятками, если не сотнями. Там партийцы и сочувствующие большевикам граждане убивали не желавших уступать дома священников и имущих крестьян, и только с помощью публичных процессов и приговоров к высшей мере наказания удалось сбить волну "красного бандитизма", как его тогда называли.

Но если в Сибири за квадратные сажени лишали жизни классовых врагов, то в Москве в 1922 году случилось убийство знаменитого и преданного советской власти человека.

РАБОЧИЕ БЕСПРАВНЫ И БЕСПОМОЩНЫ
Квартирный вопрос в Москве стоял острее, чем в остальных частях страны, по множеству причин. Самой главной из них, естественно, стало присутствие в городе множества правительственных, хозяйственных и прочих учреждений. Попасть в число их сравнительно неплохо оплачивавшихся и снабжавшихся сотрудников пыталось множество людей из провинции. К тому же в столице всегда крутились большие деньги, и для помощи чиновникам в их освоении в Москву прибывало множество воспрянувших во время НЭПа предпринимателей, которым также требовалось жилье.

Но ситуация с жильем была столь плачевной, что в 1922 году газеты все чаще называли ее "московским жилищным кризисом". Статистика говорила сама за себя. В 1918 году, когда начиналась муниципализация домов, в Москве насчитывалось 27 872 домовладения с 231 597 квартирами. При этом негодными для жилья признавали 6975 квартир (3% от общего количества). А к 1921 году число домовладений сократилось до 24 490 домовладений с 163 651 квартирой. Но и из этого резко упавшего количества 60 971 числились разрушенными и непригодными для проживания. Могло сложиться впечатление, что в городе проходила линия фронта. Однако на самом деле виновниками катастрофического исчезновения жилплощади оказывались сами обитатели столицы эпохи разрухи, во время холодных зим разбиравшие на дрова не только деревянные дома, но и крыши других зданий, доводя их до полного разрушения. А частые пожары лишь усугубляли ситуацию.

При этом в 1922 году лишь 9682 домовладения в Москве имели водопровод, 8500 из них были подключены к канализации и 8462 оснащены центральным отоплением. А все три блага цивилизации функционировали лишь в 3000 домов, которые, как нетрудно догадаться, заселяли видные представители новой власти вместе с не менее видными представителями прежних имущих слоев. И между ними в деле защиты жилплощади от пролетариата возникло крепчайшее сотрудничество. Чиновники, торговцы и интеллигенция прибегали к самым разнообразным уловкам, чтобы избежать уплотнения. Каждое товарищество должно было выделить не менее 10% площади для новых жильцов. Но вопрос о том, кто должен потесниться, решался далеко не всегда в пользу трудящихся.

"Рабочие почти бесправны и беспомощны в жилтовариществах,— писал Л. Сосновский в "Правде" в том же 1922 году.— Я не говорю уже о таких буржуазных домах, где рабочий элемент в меньшинстве. Там над ними и вовсе глумятся. Мне известны случаи, когда рабочих снова спускают из человеческих квартир в подвалы, а их квартиры продают за миллиарды. Но даже там, где рабочим и трудовой интеллигенции удалось организоваться во фракцию и завоевать законным порядком большинство в правлении, буржуи ухитряются повернуть революционный закон что дышло — совсем в другую сторону.

Вот вам дом N26 по Б. Афанасьевскому переулку. Тихий переулок и тихий дом. Между тем в нем кипит гражданская война. На одной стороне — подавляющее большинство жильцов, примыкающих к коммунистам. На другой стороне — три нэпмана. Последние добились того, что в их защиту выступали: управление делами Совнаркома, управление делами ВЦИК, Мосздравотдел и даже... Машинотрест, не считая еще судов. На одной стороне — 20 коммунистов, на другой стороне — три нэпмана. Коммунисты уже потеряли около ста рабдней в ходьбе по учреждениям. А нэпманам это нипочем, они продолжают сутяжничать и добывать "бумажки" от всяческих инстанций.

Вкратце дело обстоит так. При сдаче 10 процентов площади председатель правления жилищного товарищества адвокат Жудро сдал комнаты не из своей квартиры, где как раз имеются свободные комнаты, а из густонаселенных трудовым элементом квартир. Фракция коммунистов этого дома разоблачила проделки председателя и добилась в районе отмены его фокусов и постановления об изъятии площади именно в его квартире.

Кроме того, на общем собрании жильцов выбрано новое правление... Старый председатель обжаловал в суде решение собрания и добился его приостановки. Так он остался у власти. Коммунисты перенесли дело в другую инстанцию и добились аннулирования первого приговора. Тогда нэпманы бегут в инстанции несудебные и получают бумажки самого поразительного свойства".

Затем Сосновский подробно описывал, кем были нэпманы и кто их защищал:

"Известнейший фабрикант Разоренов, разоренный большевиками и ими же присужденный в 1920 году к 5 годам лагерей (условно) за мошеннические проделки. Затем идет профессор Савельев и его зять адвокат Жудро. При слове "профессор" читатель испытывает смущение: какой же это нэпман?.. Все дело в том, что и медицинский профессор Савельев, и его юридический зять Жудро (юрконсультант Главного артиллерийского управления), и бывший фабрикант Разоренов являются пайщиками-коммерсантами, имеющими свои магазины на Арбате и Остоженке. Разумеется, магазины записаны на почтенных жен этих жрецов науки и юстиции. Теплая семейка прибегает ко всяческим ухищрениям. Наполняют квартиру "мертвыми душами". Жил-был да помер бывший Пермский губернатор Наумов. После него осталась вдова. Наш профессор числит у себя сию экс-губернаторшу, хотя она выехала из дома еще в 1920 году. У профессорского зятя Жудро есть отец-врач. Не беда, что он живет в Звенигороде и служит там санитарным врачом. Профессор и его зять прописывают отсутствующего врача. А Мосздравотдел замечательной бумажкой за N6636 от 17 ноября доказывает, что так как звенигородскому санитарному врачу Жудро иногда придется проезжать через Москву в Наро-Фоминский уезд по Брянской ж/д, то ему нужна в Москве не только комната, но и дополнительная площадь!!!

Управление делами СНК подробно предписывает районному жилотделу, какую квартиру можно уплотнить, а какую — нельзя. Причем оказывается, что трогать нельзя как раз ту квартиру, где живет фабрикант Разоренов с дипломированными компаньонами по торговле. А можно уплотнять квартиры, густонаселенные трудовым элементом... Почему председатель Машинотреста (рабочий) тоже оказывается против фракции коммунистов и беспартийных трудящихся — не понимаю".

ЗА УБИЙСТВО ПРИГОВОРЁН К ОБЩЕСТВЕННОМУ ПОРИЦАНИЮ
В другом московском доме — на Пречистенке, 33 — также кипели нешуточные страсти вокруг квартиры, где обитало семейство Владимира Марца, который, несмотря на возраст — в 1922 году ему исполнилось 28 лет,— по праву считался одним из самых известных и опытных педагогов-подвижников в Москве и стране. В начале XX века, когда в России начали появляться детские клубы, он помогал старшей сестре Ольге в организации едва ли не самого первого из них. Создать воспитательное заведение нового типа Марцы с разрешения отца, управлявшего крупной московской фабрикой, решили в своей обширной квартире. Когда сестра-студентка и вся семья охладели к идее клуба, Марц перенес свои занятия с подопечными в парк. А когда в Москве возникло Общество попечения об учащихся детях, он стал одним из самых деятельных его сотрудников и педагогов. Во время гражданской войны Владимир Марц на фронте участвовал в организации красноармейской артиллерии и одновременно писал книгу о детских клубах. Вернувшись в Москву, он работал в Наркомате просвещения, преподавал на курсах педагогов, где его ученицей среди многих других была знаменитая впоследствии основательница детского театра Наталья Сац.

"Его деятельность,— вспоминал работавший с ним известный педагог Николай Чехов,— неизменно из года в год расширялась. Он был командирован Наркомпросом в Высший совет физической культуры, где был избран товарищем председателя, назначен заведующим отделом (затем секцией) физической культуры Главсоцвоса, состоял преподавателем в гимнастической школе Всеобуча, руководителем курсов по подготовке инструкторов детских праздников, преподавателем Института физической культуры и в других учреждениях. Нелегко перечислить все учреждения, в которых он принимал участие, все дела, которые он в них вел. По его инициативе был организован и открыт Научно-педагогический институт игры и развлечения. И все это не мешало ему продолжать непосредственную работу с детьми. Ни один большой детский праздник, ни одно массовое выступление детей в праздники революции не обходились без него. Обычно он был вождем и душою детской массы".

Квартира, где жила семья Марца — он с женой и ребенком, две его сестры и брат,— понравилась сотруднику ГПУ Д. В. Волкову. Причем бывший маляр Волков служил отнюдь не рядовым чекистом, а заместителем начальника секретной части отдела ГПУ на Киево-Воронежской железной дороге. А также был известен организацией боевых отрядов во Владимире, которые в 1918 году уничтожали в этом городе классовых врагов. Поэтому за вселение в квартиру Марцей он взялся со знанием дела.

Вначале была организована "рабочая группа" в жилищном товариществе. Правда, тут Волкову не повезло.

"Из осмотра списка лиц, причисляющих себя к "рабочей группе",— говорилось в обвинительном заключении по делу Марца,— видно, что таковая по своему социальному составу ни в коем случае не может быть признана строго пролетарской, ибо из 54 человек этой группы всего лишь один человек рабочий от станка, 21 советский служащий, 10 слушателей высших учебных заведений, 4 торговца, 1 врач, 4 лица без определенных занятий, а остальной контингент этой группы составляют их жены, именующиеся домашними хозяйками".

Так что, ходатайствуя от имени этой группы, Волков смог добиться лишь временного успеха. В районной жилкомиссии он получил бумагу с разрешением вселиться в квартиру Марцей. Однако Марц немедленно обратился к людям, которые его хорошо знали и высоко ценили,— наркому просвещения Анатолию Луначарскому, наркому здравоохранения Николаю Семашко, начальнику Всеобуча и частей особого назначения Николаю Подвойскому и к первой леди страны Надежде Крупской. Все они написали ходатайства, и решение жилкомиссии немедленно отменили.

Такого отпора Волков явно не ожидал. Он бегал по двору и дому с пистолетом в поисках Марца. Свидетели рассказывали: "Волков кричал: "Дайте мне Марца, я его убью!" Крики были настолько неистовы, что все перепугались и заперлись".

Ошеломленный Марц вновь обратился к своим заступникам, но никто из них не поверил в реальность угрозы. Ведь не мог же человек с чистыми руками, холодным умом и горячим сердцем убить ценного и преданного советской власти человека из-за жилой площади. Марцу посоветовали обратиться к секретарю райкома Мандельштаму, но и это не привело к благополучному завершению истории. Мандельштам предложил вполне разумный вариант: Волков оставляет Марца в покое, а район дает ему жилье в любом другом месте из 10-процентной нормы. Но чекист в крепких выражениях объяснил секретарю райкома, что он думает о нем и его предложении. А вслед за тем в райком пришел член "рабочей группы" дома N33 И. Н. Наумов. Он требовал уже выселить Марца из квартиры, но его даже не стали слушать. "Затем,— говорилось в документах следствия,— к Мандельштаму являлся Марц с просьбой обезопасить его от Наумова и Волкова, грозящих ему смертью. Тов. Мандельштам не придал этому заявлению особого значения, считая его обывательской трусостью".

Секретарь райкома совершенно напрасно не заинтересовался Волковым и Наумовым. Волкова уже судили за самоуправство. А Наумов до революции был боевиком в организации эсеров-максималистов и участвовал в нескольких терактах. Сразу после революции он снова начал убивать.

"В 1917 году,— вспоминал адвокат Илья Брауде,— Наумов вступил в члены РКП(б) и состоял таковым до 20 октября 1918 года. В этот день Наумов совершил также тяжкое преступление. Как член исполкома Хамовнического районного совета, он находился на работе в помещении совета и сидел в кабинете президиума. В это время в соседнюю комнату привели арестованного по ордеру ЧК бывшего князя Меньшикова. До слуха Наумова долетели пререкания между конвойными и Меньшиковым и слова последнего: "Я был князем и останусь князем, а вы были крепостными хамами и вечно будете ими". Наумов вышел из кабинета, подошел к Меньшикову и в упор выстрелил в него из браунинга. За это убийство он судился в ревтрибунале, 20 ноября 1918 года был приговорен к общественному порицанию с запрещением занимать выборные должности и носить оружие в течение одного года. Партией же был исключен из числа ее членов".

Марц обратился в суд, который вынес решение в его пользу. Но в конце октября 1922 года, когда Марц уехал в Петроград готовить празднование пятой годовщины революции, Волков, Наумов и еще несколько жилтоварищей вломились в его квартиру и заняли две комнаты. Причем мебель и вещи Марца чекист не мудрствуя лукаво оставил себе. Вернувшийся Марц снова обратился к своим покровителям и в суд, куда все — от Луначарского до Крупской — вновь направили свои ходатайства в его поддержку, и 13 ноября состоялся суд.

"Судебное заседание,— писал Брауде,— происходило под председательством народного судьи тов. Черникова... Наумов никакого участия в судоговорении не принимал. Он сидел на задней скамье зала судебного заседания и молча, с напряженным вниманием следил за исходом процесса. Суд после совещания вынес решение: комнаты N4 и N5 как неправильно взятые с учета снять и предоставить в пользу Марца; гр. Волкова переселить в комнату, им ранее занимаемую. Это решение суда представителями "рабочей группы" было встречено крайне неодобрительно, с криками и протестами. Через несколько минут к вышедшему из помещения суда на Штатный переулок В. Г. Марцу подошел Наумов и со словами: "Тебе нужна квартира — вот, получай" — выстрелил в него, а когда Марц упал, Наумов, подойдя вплотную к упавшему, произвел в него еще два выстрела. Затем он быстро побежал по улице Кропоткина и, нагнав б. члена правления дома Рыбакова, выстрелил и в него несколько раз".

Наумов отправился в райсовет и написал заявление: "Неправильная жилищная политика, игнорирующая интересы рабочих даже в судах, возмутила и вынудила меня сейчас убить двух представителей антипролетарской группы Марца и Рыбакова. Отдаю револьвер и сам отдаюсь во власть Совета рабочих депутатов".

Рыбаков умер сразу, Марц — на следующий день в больнице. Проводить его в последний путь собралась без преувеличения вся Москва. Столько людей было только на похоронах Ленина и Сталина. От морга до Новодевичьего кладбища, вдоль Большой Пироговской стеной стоял народ. Многие тысячи людей шли за гробом. Народу было столько, что на кладбище пускали только самых близких друзей, соратников и учеников, которых оказалось несколько сотен. Речи у могилы говорили видные большевики и Крупская. То же, что и на Новодевичьем,— об огромной потере для страны и детей — она говорила и во время суда над Наумовым, Волковым и членами "рабочей группы". Говорят, Крупская, глядя на них, повторяла: "Как вы могли?! Ведь надо знать — не вся же интеллигенция против Советской власти".

Чекист Волков, поняв, что попал в серьезный переплет, начал лгать и изворачиваться. Следователи считали, что именно он передал Наумову пистолет. Но Волков все отрицал. Он уверял, что никогда не угрожал Марцу и вообще мирно договорился с ним о том, что тот все-таки отдаст ему одну комнату в квартире. Он заверял суд, что ничего не знал о деятельности Марца и его ценности. Потом давил на жалость, рассказывая про жену-туберкулезницу, маленького ребенка и огромные революционные заслуги.

Наумов держался гораздо достойнее. Он брал всю вину на себя и требовал либо оправдания, либо расстрела. Поскольку тюрьмы ему еще в царское время надоели. Суд констатировал, что "это убийство созрело на почве борьбы в недрах жилищного товарищества", и признал Волкова виновным в подстрекательстве к убийству. А главное, в неуважении к советскому суду и, следовательно, советской власти вообще. Вместе с Наумовым его приговорили к десяти годам заключения со строгой изоляцией.

Вот только убийства на жилищной почве в Москве после этого не прекратились. В 1935 году, например, милиция расследовала серию странных отравлений. В одной и той же коммунальной квартире в доме N5 в Чистом переулке заболели сразу несколько жильцов, а одна старушка умерла. Отравления мышьяком продолжались до того момента, пока не арестовали одну из жительниц квартиры Немирову. Как оказалось, она требовала уступить ей одну комнату в квартире, в которую она хотела вселить прислугу, а соседи не соглашались.

Случалось и противоположное. Вскоре после войны капитан Иванов стрелял в соседей по московской коммуналке, которые издевательствами пытались выжить его с семьей из выделенной им комнаты.

И такие ситуации всегда были отнюдь не редки. Однако не квартирный вопрос портил людей, а люди, загонявшие себя и всех вокруг в тупик и не находившие из него иного выхода, кроме преступного.

Текст: Евгений Жирнов, Власть [2]
Материал подготовлен при содействии издательства «Вагриус»
Илл. из архива «Иной газеты»