Чистое теоретизирование на отвлечённые, пусть даже и исторические, темы традиционно не пользуется популярностью у журналистов и читателей. Суха теория, мол, мой, друг! А на самом деле то, что для всех сейчас – новость и сенсация, для теоретиков – всего лишь неожиданность и то – детская. Предлагаемая статья была опубликована за несколько месяцев до Кондопоги.
ХХ век часто называют «веком национализма» – идеологии, сыгравшей в минувшем столетии одну из главных ролей в мировом историческом спектакле. Во второй половине ХХ века стало казаться, что национализм как движущая сила многих социальных процессов стал выдыхаться. Однако события последних 15 лет, прежде всего распад СССР и Югославии, свидетельствуют о том, что национализм переживает вторую молодость. Перефразируя Булгакова, можно сказать, что национальный вопрос нас всех изрядно испортил – в гораздо большей степени, чем вопрос квартирный.
В «спокойных» социальных и исторических условиях национальная принадлежность человека либо отождествляется с культурно-языковой («твой родной язык русский – значит, и сам ты русский»), либо вообще является неважным, второстепенным фактором. Особенно это характерно для многонациональных государств имперского типа, в основе которых обычно лежит иной, отличный от национального легитимизирующий принцип. Так, в Российской империи – нужно ли напоминать о том, насколько этнически неоднородной была ее правящая элита? – такими принципами долгое время были православие и самодержавие. (Добавленная графом Уваровым на склоне царствования Николая I «народность» уже означала, что из-под покрова надэтнической российской имперской идеи начинают пробиваться ростки русского национализма, расцветшего при последующих царях.) В монархии Габсбургов в роли объединяющей выступала многовековая традиция совместного существования народов Центральной Европы под скипетром древней династии. В СССР и титовской Югославии имперской идеей были две различные интерпретации коммунизма. Причем в обоих случаях борьба с нацистской агрессией использовалась в качестве дополнительного объединяющего фактора.
Национализм, главным образом в центральной и восточной части Европы, формировался именно как противовес имперской, наднациональной идеологии.
На Западе государственные рамки для формирования наций были заготовлены еще в донациональный период, и французская, испанская, английская нации создавались на базе соответствующих королевств с многовековой историей и сильной традицией государственности. В Центральной и Восточной Европе, однако, понятия «нация» и «государство» зачастую противостояли друг другу. Интересы и идеология традиционных имперских элит – российской, габсбургской, османской – вступили в противоречие с интересами нарождающихся элит отдельных народов, входивших в состав этих империй, – поляков, чехов, украинцев, болгар, финнов и т. д. Не стоит забывать и о «встречном» национализме русских, венгров, австрийских немцев, турок – народов, которые пользовались в восточноевропейских и балканских империях наибольшим политическим влиянием. Под воздействием тех же социально-экономических, политических и культурных процессов, что и у «инородцев», они стремились к ассимиляции последних и фактическому превращению имперских государств в национальные.
Противостояние привело к тому, что националистическим движениям потребовался «объективный» критерий принадлежности человека к той или иной нации. Таким стали «кровь и почва», т. е. этническое происхождение индивида вкупе с его приверженностью мифологизированной версии национальной истории. Возникла иллюзия объективности самого понятия национальной принадлежности. С этническим принципом формально не поспоришь: если твои родители по крови принадлежат к одному народу, как можешь ты принадлежать к другому?!
Иное дело, что действительность сопротивлялась теориям «крови и почвы».
Существовало множество регионов с такой этнической чересполосицей (включая смешанные браки, лингвистически неопределенные диалекты и т. п.), что говорить о каких-либо четких межнациональных границах было по меньшей мере смешно. Еще в 20-е – 30-е годы прошлого века сотни тысяч людей ассоциировали себя не с той или иной нацией, а с государством, религией или просто местностью: от бывших австрийских офицеров, после распада монархии Габсбургов принципиально отказывавшихся принять гражданство той или иной страны-преемницы, до крестьян в Западной Белоруссии, отвечавших на вопрос польских переписчиков о национальности: «Мы тутэйшыя» («Мы местные»).
Все эти, равно как и многие другие факты, в том числе довольно курьезные (скажем, фанатичный румынский националист, лидер ультраправой «Железной гвардии» Корнелиу Кодряну – урожденный Зелински – был отнюдь не румыном, а сыном поляка и немки), не могли, однако, перевесить созданную националистами иллюзию объективности наций как явления. К тому же национализм оказался очень гибкой идеологией, способной сочетаться как с консерватизмом (кайзеровская Германия или царская Россия), так и с либерализмом (Франция или Британия тех же времен) и даже с коммунизмом (позднесталинская эпоха – времена «России – родины слонов»). Восточноевропейский национализм навязал свою логику западным демократиям, в результате чего возник принцип «самоопределения наций», который лег после Первой мировой войны в основу Версальской системы. Она разделила наследие нескольких империй и волей-неволей разожгла конфликты, результатом которых стала Вторая мировая. И, несмотря на все перемены, которые произошли с тех пор в политическом устройстве и массовом сознании европейских стран «от Атлантики до Урала», национализм продолжает в той или иной мере пользоваться популярностью по всей Европе.
Вряд ли разумно видеть в националистической идеологии корень всех европейских бед.
В определенных исторических обстоятельствах – скажем, во времена нацистской оккупации – националистические движения сыграли весьма позитивную роль. Иное дело, что каждое из них создавало свой миф, в рамках которого возникновение той или иной нации и ее борьба с «проклятыми угнетателями» представлялись едва ли не конечной целью мироздания, а упомянутые «угнетатели» – исчадиями ада, вне зависимости от того, была ли их подлинная историческая роль столь однозначно негативной. Кроме того, строго этнический принцип причисления к членам нации (по крови, а не по гражданству или «по желанию») давал якобы объективную основу самому феномену нации – субъективному, исторически относительному и отнюдь не вечному.
Моноэтническое национальное государство представлялось поэтому едва ли не вершиной исторического прогресса, закономерным итогом процесса национального развития.
Такие государства (Польша, Чехия, Венгрия) действительно возникли в Восточной Европе в послевоенный период. Исторический парадокс: заветной цели восточноевропейских националистов в конце концов достигли коммунисты. Именно они, формально – приверженцы интернационалистской идеологии, из политических соображений провели в конце 40-х годов серию этнических чисток. Из восточноевропейских стран выселили немецкое меньшинство, между Польшей и СССР произвели обмен польским, украинским и белорусским населением.... При этом в самом Советском Союзе национальная политика все больше заходила в тупик, будучи не в состоянии найти компромисс между интернационалистским наследием первых лет советской власти и имперско-русификаторской политикой более позднего периода.
По большому счету, суть национального вопроса всегда и везде сводится примерно к одному и тому же: возможна ли коллективная манифестация национальной идентичности и если да, то в какой форме? Иными словами: является ли моя принадлежность к русским (украинцам, китайцам, евреям, немцам) в рамках того или иного государства всего лишь моим личным делом или же она дает мне возможность – вместе с моими соплеменниками – претендовать на те или иные социальные и/или политические права? И если да, то какого рода эти права? Ответы на эти вопросы зависят, во-первых, от того, идет ли речь о государстве национальном или многонациональном (империя, федерация и проч.); во-вторых, от того, принадлежит ли данный индивид к этническому большинству или меньшинству в этом государстве; и, в-третьих, каковы, собственно, принципы взаимоотношений разных национальностей в рамках данного государства.
Положительных и заслуживающих некритического подражания моделей решения этих проблем не существует, судя по всему, нигде.
Современная американская демократия, при всей ее подчеркнутой политкорректности в расовом и национальном вопросах, тем не менее возникла на основе англо-голландской протестантской культурной и государственно-правовой традиции, к которой все поколения новых, приезжих американцев были вынуждены в той или иной степени приспосабливаться. У некоторых расовых и этнических общин – скажем, афроамериканцев, итальянцев или наших бывших соотечественников – с этим долгое время были (и отчасти есть) трудности. Сегодня внутри США возникает очень крупное этнокультурное сообщество – иммигранты из латиноамериканских стран – достаточно компактно размещенное в южных и юго-западных штатах, имеющее, как показали недавние демонстрации в ряде крупных американских городов, свои социально-экономические и политические требования и располагающее все более заметным политическим влиянием. Вряд ли латиноамериканские иммигранты подорвут стабильность американского государства (похоже, им самим это совершенно не нужно), однако рост их числа понемногу приводит к смещению этнокультурных акцентов, по крайней мере на региональном уровне.
А между этнокультурными и государственно-политическими изменениями зачастую очень небольшая дистанция...
Западная демократия подчеркнуто индивидуалистична, в том числе в национальном вопросе. Советская власть, коллективистская по своей природе, шла иным путем. Большевики в 20-е годы довели принцип «самоопределения наций» до логического завершения, благословив в союзных республиках политику «коренизации», т. е. развития национальных языков и культур в рамках «пролетарско-интернационального» советского общества. Цель заключалась в перехвате политической иницитативы у «буржуазного» национализма. В СССР была создана сложная система национально-государственных образований (союзные и автономные республики, автономные области, округа и даже автономные национальные местные советы), после распада Союза унаследованная нынешней РФ.
С точки зрения «проклятого» национального вопроса РФ представляет собой многонациональное государство с явным преобладанием одного народа (русского) и несколькими крупными инонацинальными анклавами – это, в первую очередь, республики Северного Кавказа и Татарстан (остальные российские автономии более или менее «не в счет» в силу их довольно сильной русифицированности). Такое положение сохраняется на фоне неблагоприятной демографической ситуации, притока иммигрантов в этнически русские области и заметного роста на почве этого межнациональной напряженности. Если исходить из исторического опыта других стран, вариантов выхода из такой ситуации не так уж много. Попробуем перечислить наиболее очевидные.
«Американско-индийский» вариант. Это создание «стандартной» федерации с демократическим устройством и не только декларативным, но и реальным правовым равенством всех граждан. В рамках такого государства субъекты федерации располагают довольно широкими полномочиями, а различным этническим группам предоставлены возможности свободного национально-культурного развития, но на широкую государственно-политическую автономию они рассчитывать не вправе.
Административное деление диктуется историческими, экономическими, политическими, но не этническими соображениями.
Плюсы этой модели очевидны: это тот самый «плавильный котел», чья цель – создать из конгломерата разнородных этнических общин единую нацию, объединенную общим языком, которым в достаточной мере владеют все граждане страны, едиными правовыми принципами и чувством общего дома. Индия, однако, упомянута здесь не случайно: ее пример показывает, что даже очень динамично и позитивно развивающаяся страна может столкнуться с огромными трудностями на пути преодоления этнической, религиозной и кастовой розни.
Минусы подобного курса для России также вполне ясны: трудно представить себе, чем сегодня может обернуться ликвидация национальных автономий и какие «бонусы» должны быть предложены региональным элитам для того, чтобы они с ней смирились.
«Турецкий» вариант. Это строительство национального государства «по-настоящему», с доминированием одного народа, языка и культуры и предоставлением этническим меньшинствам статуса, назовем это так, покровительствуемых сограждан. В Турции во время создания Мустафой Кемалем-Ататюрком нынешней светской республики по отношению к тем представителям меньшинств, которые отказывались подчиняться националистическому курсу турецкого правительства, а то и просто для острастки или как к «нежелательным чужакам», применялись весьма жесткие меры. Можно вспомнить изгнание малоазийских греков в ходе греко-турецкой войны в начале 20-х годов или репрессии против курдов, которым режим Ататюрка вообще отказал в праве на национальную идентичность, переименовав их в «горных турок». (Отдельная история – истребление армян в Турции, которое, впрочем, свершилось по большей части до прихода к власти республиканского режима, но, тем не менее, не признается им в качестве акта геноцида.)
Применительно к современной России такой вариант де-факто означал бы создание в более или менее жесткой форме пресловутой «России для русских».
Плюсом такого развития событий может считаться разве что достаточно четкое определение ближайшей цели государственного развития.
Минусов куда больше – от практически неизбежной дестабилизации Северного Кавказа и ряда других регионов до возможного прихода к власти радикальных сил и резкого ухудшения международного положения.
«Бухарский» вариант. Российская империя была довольно неоднородным в административно-правовом отношении государством: Королевство Польское (в 1815–1830 годах) и Великое Княжество Финляндское пользовались достаточно широкой автономией, а Хивинское ханство и Бухарский эмират и вовсе сохранили собственные порядки, пообещав царю быть его послушными вассалами. Примерно в этом направлении, похоже, развиваются и нынешние взаимоотношения Москвы с некоторыми регионами – в частности, с Чечней, Дагестаном или Калмыкией.
Плюсом такого варианта является отсутствие радикальных перемен и серьезной необходимости влезать по уши в дела этих непростых республик – сии обязанности переложены на их «вассальных» правителей.
Минусы – дальнейшее нарушение единства государственно-правового пространства страны и совершенная непредсказуемость поведения «вассалов» в случае, если центральная власть по тем или иным причинам ослабнет.
«Бухарский» вариант не дает стратегического ответа на вопрос о том, как решать национальные проблемы в других регионах, а лишь замораживает их на неопределенное время.
Ни один из описанных вариантов не сулит легкой жизни. Но очевидно, что то или иное разрешение национального вопроса неизбежно станет одним из главных пунктов повестки дня российской власти – если не нынешней, то той, которая придет ей на смену.
Текст: Ярослав Шимов
Впервые опубликовано: “Газат.ru” [2]
Фото: Сеть