Военная операция в Сирии: а чего, собственно, мы хотим?

Текст: Федор Лукьянов

Даже хорошие дипломаты не смогут замаскировать отсутствие целей во внешней политике.

Решение России принять активное участие в сирийском кризисе снова застало всех врасплох. Степень замешательства на Западе даже выше, чем в случае с Крымом. Там хотя бы можно было сразу приклеить привычный ярлык «имперских амбиций» и «восстановления СССР». В связи с Сирией даже те, кто верит в непреодолимую силу русского реваншизма, догадываются: ничего близкого той роли, что играл на Ближнем Востоке Советский Союз, Россия играть не может и не будет. Так зачем же тогда?

Есть много практических объяснений, которые приводятся и в России, и на Западе. Но если взглянуть на происходящее более широко – в контексте развития постсоветской внешней политики, мы наблюдаем очередной поворот.

Предыдущей вехой было присоединение Крыма и провозглашение концепции «русского мира». Если первое означало вступление процесса дезинтеграции СССР в следующий этап (отказ от неформального табу на изменение прежних административных границ), то второе содержало заявку не только на идеологию, но и на миссию.

Это перемена по сравнению со всей внешней политикой после 1991 года, в основе которой лежало решение прикладных задач. При этом не исключались символические жесты наподобие броска на Приштину в июне 1999 года, но смысл был все-таки практический – компенсировать показной лихостью недостаток действенных инструментов влияния.

После Мюнхенской речи 2007 года попытки сформулировать миссию были. Так, Глеб Павловский писал, что объективно складываются предпосылки «уникальной, вовсе не вечной роли для России – роли силы сдерживания односторонней политики США». Тогда дальше деклараций не пошло – после грузинского обострения и смены президентов началась перезагрузка.

К такой задаче можно было бы вернуться сейчас, но, как ни странно, сегодняшняя обстановка в мире того «запроса на сдерживание Америки», о котором писали семь лет назад, не создает. Скорее есть запрос на минимизацию рисков для каждого из игроков в отдельности, но тут каждый пытается справиться в одиночку.

«Русский мир» был воспринят как возрождение идеологической повестки дня во внешней политике, которая должна была зафиксировать Россию на более высоком уровне иерархии. Быстро выяснилось, что эта доктрина, очень действенная внутри страны, вовне возможности не расширяет, а ограничивает.

По существу «русский мир» антиглобален. Он очерчивает определенный ареал, а увлечь кого-либо еще этой идеей невозможно, она заведомо не интересует никого, кроме русских. Была, правда, попытка наполнить ее не этническим, а ценностным содержанием (консерватизм, мораль и пр.), но целостной идеологической альтернативы не возникло.

В результате украинский конфликт, который начинался под разговоры о том, что России надоело терпеть западное доминирование и она бросает вызов устоям, привел на политическую периферию.

При всей значимости Украины для нас в планетарном масштабе это второстепенный очаг без перспектив что-то там по большому счету выиграть.

Либо надо было идти на гораздо более масштабное обострение и резко поднимать ставки с непредсказуемыми последствиями, либо получилось то, что получилось, – трясина минского процесса и функция «региональной державы», которую нам определил Барак Обама. Региональной причем даже не в евразийском масштабе (Азии Украина малоинтересна), а в узком восточноевропейском.

Ближний Восток – это опять отход от миссии, зато шаг к возвращению на глобальную арену. Кремль верно оценил, что Сирия – единственный серьезный актив, которым он обладает. С одной стороны, ключ ко всем тамошним процессам. С другой – на фоне лихорадочных шараханий остальных игроков российская позиция, не менявшаяся 4,5 года, выглядит хотя бы последовательной.

К тому же обстановка на месте настолько запутанна, что осуждения действий Москвы звучат сбивчиво, многие полагают, что русским уж по крайней мере не надо мешать, если они хотят рисковать.

Риск действительно велик, хотя и есть шанс закрепиться – слишком шатки позиции всех остальных. В любом случае без ответа остается главный вопрос – о цели внешней политики России. Крепнет ощущение работы на холостом ходу. У нас есть дипломаты мирового класса, виртуозно владеющие профессиональным мастерством, но при отсутствии четкого целеполагания это превращается в искусство ради искусства.

Конечно, в хаотическом и непредсказуемом мире выбрать курс и только ему и следовать невозможно. В этом смысле ставка на быстроту и точность реакции верная. Но это не отменяет необходимости ответить на вопрос, а чего, собственно, мы хотим?