Суд как миссия. Художественная

Текст: Маша Гессен

17 августа исполняется год со дня приговора — «двушечки», как выразился президент, — по делу Pussy Riot. Мария Алехина и Надежда Толоконникова по-прежнему в колонии, Екатерина Самуцевич — на свободе. За что боролись и чего добились солистки знаменитой панк-группы?

За последний год сиделицы из Pussy Riot изменили наше восприятие суда. Это не было спланированной акцией: ни Надежда Толоконникова, ни Мария Алехина не собирались так долго и тесно общаться с российским правосудием. И тем не менее их выступления в суде являют собой отличный пример серийного акционизма, то есть именно того вида искусства, которым занимается панк-группа Pussy Riot. Из этих выступлений можно было бы сделать отличный клип.

NO PASARAN
Начинался бы он так. 20 июня 2012 года. Надежда Толоконникова в клетке Таганского суда, одетая в голубую футболку со словами NO PASARAN, поднимает вверх руки в наручниках и потрясает ими, смеясь перед камерами: «В России каждый может ходить в наручниках!» В этот день три участницы Pussy Riot по очереди объявили голодовку протеста против ограничения срока ознакомления с делом. Для каждой их них это была вторая голодовка: первый раз Толоконникова и Алехина голодали десять дней в знак протеста против ареста и прекратили голодовку, когда Мосгорсуд отказал в жалобе на арест — они тогда честно признались, что еще десять дней до следующего заседания не выдержали бы.

Екатерина Самуцевич голодала позже, в мае, без конкретной цели — скорее оттого, что ее игнорировал собственный адвокат и гнобили в камере, а голодовка позволяла и отдохнуть от сокамерниц (обычно голодающих переводят в одиночку), и привлечь к себе внимание адвокатов. Вторую голодовку Толоконникова и Алехина держали почти три недели, а Самуцевич и того больше, но продления срока для ознакомления с делом они таким образом не добились.

МАРИЯ АЛЕХИНА: ИСКУССТВО ГОЛОДОВКИ
С тех пор Мария Алехина овладела искусством победной голодовки. В мае 2013-го, во время суда по ее ходатайству об условно-досрочном освобождении, Алехина объявила голодовку с требованием отменить ряд жестких мер, введенных администрацией колонии: снять замки, не позволявшие заключенным выходить из отряда, начать вновь принимать передачи и т.п. После 11 дней голодовки, когда Алехина была уже госпитализирована в состоянии крайней слабости, администрация колонии неожиданно — по некоторым признакам, по звонку от начальства — приняла требования Алехиной, провела для нее экскурсию по колонии, чтобы продемонстрировать, что замки сняты, и даже организовала получение передачи в неурочное время в субботу. Алехина прекратила голодовку в новом статусе: не только главной правозащитницы в ИК-28 в Березниках (эта роль за ней уже утвердилась), но и, собственно, человеком, который устанавливает режим содержания в колонии. Человеком, перед которым прогнулась администрация.

В клипе мы увидели бы, как крошечная Алехина в тюремной форме идет по колонии с огромными папками бумаг — а она только так и ходит. А в этих папках документация нарушений режима (положенное количество квадратных метров на одну осужденную не соответствует норме; горячей воды в отрядах нет, например), и охраны труда (рабочий день превышает восемь часов; нормы безопасности не соблюдаются; деньги за работу не выплачиваются в полном объеме, например), и выдержки из релевантных нормативных актов. И мы бы увидели, как ее боятся, уважают и не любят сотрудники (которых она иначе как «персоналом» не называет) и как уважают и любят заключенные. Мы бы увидели крошечную 25-летнюю девушку Елену Ткаченко, недавно освободившуюся после пяти лет в ИК-28 за мошенничество и почти тут же приехавшую с передачей для Алехиной. «Я знаю многих людей, которые ей благодарны, — говорит Ткаченко. — Если бы не она, этих изменений не произошло бы. Эти изменения ощутимы». Главное, некоторым заключенным удалось благодаря Алехиной сократить рабочий день с двенадцати часов каторжного труда до законных восьми. В некоторых отрядах сделали ремонт, провели горячую воду. В одном отряде даже сократили количество коек до положенного.

ПРИГОВОР
А дальше мы бы увидели, как участницы Pussy Riot произносили последнее слово в Хамовническом суде.

«Это процесс над всей государственной системой Российской Федерации, которой, к несчастью для нее самой, так нравится цитировать свою жестокость по отношению к человеку, равнодушие к его чести и достоинству», — говорила Надежда Толоконникова. «Сейчас весь мир видит, что заведенное против нас уголовное дело сфабриковано, — заявляла Екатерина Самуцевич. — Система не может скрыть репрессивный характер этого судебного процесса. Россия в очередной раз выглядит в глазах мирового сообщества не так, как пытается себе представить Владимир Путин в своих каждодневных международных встречах».

«Этот суд не просто злая гротескная маска, это — «лицо» разговора с человеком в нашей стране, — утверждала Мария Алехина. — На общественном уровне для разговора о проблеме часто нужна ситуация — импульс». И дальше рассказывает о своем личном опыте столкновения с системой на примере психиатрического стационара для несовершеннолетних.

По прошествии года понятно то, что не могло быть понятным тогда ни аудитории этих речей, ни, вероятнее всего, их авторам. Самуцевич подводила итоги: ее конфронтация с судебной системой, во всяком случае публичная ее фаза, подходила к концу. Толоконникова, отталкиваясь от произошедшего с ней и другими членами группы, ставила диагноз обществу, в котором такой суд принимает такие решения. А Алехина, наоборот, шла от общего к частному, фокусируя внимание на одной конкретной тоталитарной подсистеме. Из своего опыта активиста она могла бы выбрать много других примеров именно столкновения с системой, но она выбрала психиатрический интернат — возможно, потому, что из ее опыта на свободе именно этот лучше всего подготовил ее к жизни в заключении.

Припев этого клипа был бы такой: «Похоже, в этом суде нарушается мое право на защиту». В любом российском суде нарушается право подсудимого на защиту. Выработанная Алехиной тактика: подвести суд и — главное — всех свидетелей происходящего к тому моменту, когда нарушение становится очевидным и вопиющим. Обычно это происходит в тот момент, когда судья теряет уже не только чувство превосходства над подсудимой, но и самообладание. В последний раз, в июле, когда Пермский краевой суд рассматривал жалобу Алехиной на отказ в УДО, судья потерял самообладание, когда она в очередной раз потребовала прервать заседание, чтобы посовещаться с адвокатом. Поскольку Алехина участвовала в заседании по видеосвязи, технически это требовало, чтобы судья объявил перерыв, а Алехину отключили от зала суда, переключили на кабинет, куда могла пойти для совещания ее защитница Ирина Хрунова, а потом всё и все вернулись на свои места. И вот Алехина сказала, что наступил такой момент в процессе, когда ей следует обсудить дальнейший его ход с адвокатом.

«А до этого что вы с адвокатом обсуждали? — возмутился судья в красивой черной мантии, и его лицо исказилось раздражением. — Если это не секрет, конечно. Вы не обсуждали, как себя вести на процессе?»

Когда на Алехину нападают, она немедленно обретает хладнокровие. «Пожалуй, суд ограничивает мое право на защиту», — заметила она.

Посовещавшись с Хруновой, Алехина объявила, что отказывается участвовать в заседании, в котором нарушается ее право на защиту. Она уже так делала в мае, в тот раз она и своим защитникам запретила дальше участвовать, ввергнув судью в истерику. А в клипе будет повторяться эта последовательность кадров, когда Алехина формально и буквально поворачивается спиной к суду: нам виден экран для видеосвязи, на нем — решетка, за решеткой — силуэт Алехиной с распущенными длинными волосами. Спиной к суду.

НАДЕЖДА ТОЛОКОННИКОВА: ТРИБУН
После припева мы бы увидели судебное заседание в Зубовой Поляне в Мордовии в апреле 2013 года. Надежда Толоконникова подает ходатайство об УДО. В зале столпотворение: камеры, журналисты, группа поддержки. И у адвоката Хруновой происходит что-то, внешне сперва напоминающее нервный срыв. Она кричит, кричит вслед удаляющейся судье, а судья чуть ли не бегом выходит из зала. Судья только что объявила, что удаляется для совещания, то есть объявила заседание практически законченным: через несколько минут она вернется с решением. А у Толоконниковой была подготовлена речь, и все камеры, и вся группа поддержки, и сами адвокаты ждали ее. «За пятнадцать лет адвокатской практики со мной такого никогда не было!» — кричит Хрунова. С Толоконниковой такого больше не произойдет.

Толоконникова поворачивается лицом, но не к суду, так как суду ей сказать нечего, а к обществу. Она приходит в суд с готовыми речами — во множественном числе, потому что кроме главной речи, которую она произносит при первой же возможности, не дожидаясь последнего слова, которого может и не быть, у нее есть еще речи второстепенные и запасные, на все случаи судебного заседания.

«Мне бы хотелось поговорить о таком понятии, как исправление, — начала Толоконникова во время июльского заседания в Верховном суде Мордовии в Саранске, где шло слушание апелляции на отказ в УДО. — Я признаю, что с этой властью, с этой эстетикой, с этой идеологией у меня безумное количество стилистических разногласий. Поэтому с точки зрения государственного учреждения, представляющего эстетику власти, мое исправление может казаться неочевидным». Неочевидной, надо полагать, для большей части аудитории была цитата из Андрея Синявского, говорившего,что у него с советской властью «стилистические разногласия». И тем более — какое отношение эстетика власти имеет к уголовному наказанию. Но Толоконникова обращалась не к суду, а к обществу.

«Чему нас могут научить государственные органы? Как меня может воспитать колония, а вас — канал, скажем, Россия 1? Иосиф Бродский в нобелевской лекции сказал: «Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее — хотя, возможно, и несчастливее». Мы вновь в России оказались в таких обстоятельствах, что сопротивление, и не в последнюю очередь сопротивление эстетическое, оказывается нашим единственным нравственным выбором и гражданским долгом».

ЭСТЕТИКА РЕЖИМА
Дальше Надежда Толоконникова прочитала пятиминутную лекцию об истоках эстетики путинского режима (царско-имперская эстетика плюс «дурно понятая эстетика соцреализма») и о том, как эта эстетика выражается в работе исправительных учреждений. На первом слушании об УДО представители колонии указывали на ряд признаков, свидетельствующих, что Толоконникова не встала на путь исправления: в конкурсе самодеятельной песни не участвует, в конкурсе «Мисс Очарование» — тоже, а значит, не занимает активной жизненной позиции. «А я утверждаю, что моя принципиальная и тщательно продуманная жизненная позиция — феминистская, антипатриархальная, эстетически нонконформная — и проявляется в бойкоте «Мисс Очарование». Моя позиция — и только моя, а не охранительная позиция лагерного начальства — в изучении моих книг и журналов, время на чтение которых я с силой отбираю у колонистского отупляющего распорядка дня (…) Я требую называть вещи своими именами. Да, я не прошла колонистский тест на лояльность охранительной системе ценностей, но в активной жизненной позиции мне отказывать просто смешно. Не менее смешны вменяемые мне так называемые взыскания». Взыскания Толоконникова получала за: сокрытие записок о жизни в СИЗО; отказ от прогулки в СИЗО (она предпочла готовиться к судебному заседанию); то, что она не поздоровалась с одним из сотрудников лагерной больницы, когда была госпитализирована; и наконец, за нахождение в клубе колонии без ведома администрации — а она пришла выбирать песню для участия в конкурсе самодеятельности, как раз после полученных в ходе судебного заседания замечаний. Иными словами, все претензии колонии к Толоконниковой носят характер эстетический. Как, впрочем, и претензии к Марии Алехиной, получившей последнее замечание за то, что работала за швейной машинкой без косынки.

В этом не самом логичном месте прокурор прервал осужденную и попросил ее говорить «по существу жалобы, но не о путинском режиме». Судья отчасти согласился: «Продолжайте, но давайте ближе к делу. Просто у нас на заседании вопрос стоит несколько уже».

«А я вас и призываю смотреть шире», — ответила Толоконникова и невозмутимо продолжила читать речь, которая заканчивалась словами: «Я знаю, что в России, которая ходит под Путиным, мне никогда не получить досрочного освобождения. Но я пришла сюда, в этот суд, чтобы еще раз высветить абсурдность нефтегазового сырьевого правосудия, обрекающего людей на бессмысленное лагерное прозябание, ссылаясь на записи и платочки».

Прокурор, адвокат и судья быстро перекинулись несколькими репликами. Между ними, казалось, было полное взаимопонимание: судья демонстрировал знание материалов дела, в ходатайствах о приобщении документов не отказывал, и спорить им было особенно не о чем. Поэтому вскоре подошло время Толоконниковой выступать еще раз.

«Я горжусь всеми, кто готов, жертвуя собой, отстаивать свои принципы. Лишь так происходят большие политические, ценностные, эстетические перемены. Я горжусь теми, кто пожертвовал своим комфортом и 18 июля вышел на улицы, чтобы утвердить свои права и защитить свое человеческое достоинство. Я знаю, что наша символическая власть, растущая из убежденности и смелости, конвертируется в нечто большее. И тогда у Путина и его прихлебателей больше не станет власти государственной… Я буду рада, если мне дадут выйти по звонку, а не как с Ходорковским, «догонят», как говорят в колонии… Слово «исправление» встает в ряд слов-перевертышей, характерных для тоталитарного строя, где свободой называется рабство».

В клипе в этом месте был бы припев: «Похоже, в этом суде нарушается мое право на защиту». И вновь кадры Алехиной, поворачивающейся спиной к суду.

ДИССИДЕНТСКАЯ КОЛЛИЗИЯ
По сути, Надежда Толоконникова и Мария Алехина разрешили давний спор советских диссидентов: стоит ли обращаться к суду как к суду? Владимир Буковский в своей речи в советском суде подробно анализировал недостатки дела и самого судебного разбирательства, цитировал Конституцию и сравнивал советскую практику с испанской. Судья тогда перебил Буковского и сделал ему замечание за неправомерное сравнение «фашистского правительства Испании и Советского государства». «А я возражаю против нарушения вами моего права на защиту», — ответил Буковский и продолжил подробно разбирать обвинение против него.

Противоположный подход спустя несколько лет продемонстрировал Натан Щаранский, который в суде демонстративно повернулся к собственному брату и вместо последнего слова подсудимого надиктовал ему страстную речь о диссидентском движении, движении за право евреев на эмиграцию и самой эмиграции. И закончил ее так: «Суду же, которому предстоит лишь зачитать давно готовый приговор, мне нечего сказать».

Участницы Pussy Riot разрешили старый диссидентский спор с одинаковой артистичностью. Алехина говорит с судом, в отличие от Буковского, не для того, чтобы доказать свою правоту — ее правота в доказательстве не нуждается, а для того, чтобы каждый раз наглядно демонстрировать состояние, то есть несостоятельность этого суда. Толоконникова считает постулат о несостоятельности суда доказанным — возможно, именно потому, что его уже неоднократно доказала Алехина, — и обращается к публике поверх голов судей. И то и другое — перформанс. Причем, кажется, имеет смысл рассматривать поведение Алехиной и Толоконниковой в суде как совместный перформанс.

Отработанное за год поведение Pussy Riot в суде разительно отличается от поведения в суде других российских политзаключенных, включая самых опытных и знаменитых. Выполняя свою художественную миссию, они одновременно ставят диагноз и показывают возможный выход. Как это часто бывает с художественными акциями, доходит не до всех и не сразу. Но дойдет.