Ходорковский не оставляет суду шанса

Отправляясь на свой второй уголовный процесс, М. Б. Ходорковский сделал заявление для прессы: «С моей стороны гарантирую открытость, ясность, отсутствие попыток хитрить. Гарантирую небезынтересное зрелище». Вторая гарантия соблюдена полностью, что до первой, тут возможны разные оценки, но это и естественно. Зрелищность достигается различными средствами и не всегда бесхитростными.

Сразу сделаем две оговорки, необходимые при рассмотрении столь деликатного предмета. Во-первых, не считая деятелей ЮКОСа воплощением всех мыслимых и немыслимых добродетелей (тексты про М. Б. Ходорковского, использующие приторно-розовую краску в количествах, чрезмерных даже для святочного ангела, вообще непонятно для кого пишутся), не менее трудно считать таковым воплощением и прокурорских работников. В их способность писать обвинительные заключения до крайности халтурно отчего и не поверить. Во-вторых, сама судьба деятелей ЮКОСа не способствует сохранению охлажденного здравомыслия. Сперва страшная груда золота лишила их разума, последующее жесткое отъятие золота и долгое тюремное заточение могли способствовать дальнейшей деформации картины мира. Никто еще не подсчитывал, сколько на одного каторжанина Достоевского приходится ожесточившихся графов Монте-Кристо.

Тем не менее, признавая все это, нельзя не признать и того, что стремление подсудимых по статье с большим сроком превратить процесс в хеппенинг — случай довольно редкий и даже, пожалуй что, неизвестный в истории уголовной юстиции. Ибо требование подсудимого к обвинению разъяснить ему значение употребляемых обвинением слов «противоправность», «безвозмездность», «холдинг», «баланс общества», «выручка», «прибыль», «цена», «нефть» (всего 70 терминов) отдают весьма крутым хеппенингом. Если прокурорские допускают грубые ошибки, путаясь в значении общеупотребительных терминов, сдавая тем самым стороне защиты все козыри, неясно, зачем им в этом мешать. Во всех смыслах разумнее было бы размазать доводы обвинения — если они в самом деле столь неосновательны — в ходе последующих судебных прений.

Столь же небезынтересным зрелищем было явленное подсудимыми нарочитое непонимание того, в чем их обвиняют, в сочетании с заявлениями типа «значительный опыт успешной работы в национальных и международных экономических структурах на руководящих должностях, а также несколько высших образований позволяют мне понять любые здравые и адекватные рассуждения, так или иначе связанные с экономикой». При столь значительном опыте можно, конечно, изображать из себя чеховского злоумышленника, но не очень понятно зачем. Некий француз довольно давно разъяснил различие между достоверностью и понятностью обвинения, заметив: «Если бы меня обвинили в том, что я положил в карман и унес собор Парижской богоматери, я немедленно пустился бы в бега». Можно в бега, можно мужественно пойти на суд — это дело вкуса и убеждений, — однако очевидная физическая невозможность унести здание Нотр-Дам в кармане (вряд ли Генпрокуратура приписала подсудимым еще более фантастические деяния) никак не препятствует пониманию сути и статьи обвинения.

Избранная стороной защиты тактика обструкции (именно так можно назвать небезынтересное зрелище) вполне дозволена законом. УПК РФ, перечислив 20 пунктов того, что подсудимый делать вправе, добавляет к тому еще п. 21 ст. 47–4: «Защищаться иными средствами и способами, не запрещенными настоящим кодексом». Что по ходу зрелища и наблюдается. Вопрос не в дозволенности и даже не в интересности (хотя тут могут быть разные мнения), а в том, до какой степени все это конструктивно. Ведь в уголовно-процессуальном праве наблюдается интересный парадокс. Самым полноправным участником уголовного процесса является обвиняемый, которому дозволено практически все: лгать, запираться, устраивать хеппенинги, прибегать к иным средствам и способам. У других участников такой вольницы и в помине нет. Все так, но вольнице мало кто рад, поскольку обвиняемый лишен самой главной возможности — сказать: «Ну, я пошел, надоели вы мне». За полноправием все равно зримо маячит срок и тюрьма, отчего и таким изобилием прав подсудимые пользуются умеренно, понимая, что иной (и даже почти всякий) судья конвертирует хеппенинг в больший срок.

Отнюдь не в советско-российской правовой системе родилась притча о судье, который за равные проступки назначил разные наказания. Одному он сказал наедине, что такой человек должен стыдиться подобного поступка. Освобожденный пошел домой и принял яд. Другого он публично разбранил, тот заперся дома, стыдясь людей. Третьего обмазали смолой, вываляли в перьях, посадили на осла задом наперед и возили по городу. Тот, склонный к хеппенингам, завидев в толпе малолетнего сына, велел ему идти домой и сказать матери, что папа еще немного покатается, а затем приедет обедать. Все судьи склонны рассматривать хеппенинги как признак дерзости, свидетельствующей о закоснелости в грехе, и подсудимые об этом знают.

На то можно возразить, что бывают случаи использования скамьи подсудимых в качестве трибуны. Г. Димитров, как лев рыкавший на Лейпцигском процессе; П. А. Заломов, послуживший прототипом для Павла Власова в горьковской «Матери». Несомненно, но заметим, что такого рода случаи предполагают внятную пропаганду высших для данного человека ценностей, позволяющих ему не оглядываться на судью и срок. Хеппенинг в жанре «Злоумышленника», а равно и расписывание собственного величия вряд ли проходят по разряду тех высших ценностей, ради которых можно не оглядываться.

Похоже, подсудимые безусловно уверены, что суд, рассматривающий их дело, есть механическая сноповязалка, никак — ни в положительную, ни в отрицательную сторону — не реагирующая на тактику защиты. Утверждать, что их опыт не дает к тому никаких оснований, было бы неправдой — дает, и весьма. Однако если суд (чего в жизни не бывает) стремится быть не совсем уже сноповязалкой, избранная тактика этому стремлению крайне мешает. Напоминая небезынтересную историю с божественным гласом: «Абрам, дай мне шанс! Купи билет!»

Текст: Максим Соколов [2], колумнист журнала «Эксперт»
Илл. из архива «Иной газеты»