Денис Драгунский: о Дениске и авторе "Денискиных рассказов"

Текст: Алена Городецкая

Разглядывая в литературной энциклопедии первую статью о себе, Виктор Драгунский обнаружил вверху страницы под своей фамилией — фамилию Теодора Драйзера и воскликнул: «Хм! Как он сюда втерся?» — «Кто?» — хором спросили домочадцы. «Этот Драйзер!» Ошибку в дате рождения — 30 ноября — он не заметил. Меж тем семья всегда справляла день его рождения 1 декабря. Денис Драгунский — о своем отце, воспитании и принятии реальности.

- Детская литература была сознательным выбором Виктора Драгунского?
- Конечно сознательным, но нельзя сказать, что он всю жизнь об этом только и мечтал. Сначала был артистом, не очень удачливым, как показала жизнь, потом — эстрадным режиссером, эстрадным артистом и автором эстрадных реприз, интермедий. Был автором фельетонов, а уж после начал писать детские рассказы. А как — да очень просто: однажды на дачу приехал, заперся там на неделю. И написал пять или шесть первых рассказов.

- Чистое вдохновение?
- Чистое. У него было все в порядке, он достаточно зарабатывал. Кстати, всегда был фрилансером. Какое-то время, до войны, работал в театре Сатиры и в Театре Транспорта (ныне Театр Гоголя), потом просто был актером на договорах. Он никогда — на моей памяти — не служил, что называется.

- А учился он на артиста?
- Была такая знаменитая школа-студия Алексея Дикого. Он был выдающимся актером и педагогом, его театральная студия имела статус высшего учебного заведения. Отец таким образом получил высшее театральное образование. Но вообще человеком он был весьма образованным, читал много, постоянно, жадно, книги русские, иностранные. Очень хорошо знал литературу. Я много раз рассказывал, он со мной прочел «Евгения Онегина» вслух со всеми комментариями: что значит какое выражение, слово — «боливар», «брегет», Эол.

- Кем он вас еще заразил?
- Он приучил меня к Стендалю, за что я ему благодарен. Любимый писатель юности (и до сих пор любимый) — это Стендаль, причем, что характерно, Стендаль не только романов, но и Стендаль очерков, записок. Я обожаю «Прогулки по Риму», «Рим, Неаполь и Флоренция», литературоведческие статьи, про композиторов. Отец его очень любил и мне эту любовь передал.

- Как в литературном цеху оценивали творчество детских писателей?
- Вопрос, на самом деле, очень сложный. С одной стороны, детская литература считалась до войны очень выгодным полем, потому что советская власть вкладывала в нее дикие бабки — воспитание подрастающего поколения! Были огромные тиражи и соответствующие гонорары. Тут еще одна тонкость: Барто, Михалков — почему такие тиражные? Дети быстро истрепывают, рвут книжки, нужно новые покупать! Простые вещи. В то же время отношение к детскому писателю было как к человеку, который пишет немножечко литературу низшего сорта. На Катаева все косились: выбрал детскую литературу как золотую жилу.

- А почему же низшего?
- Там ведь не может быть по определению смерти, роковой любви, страшных предательств, падения в нищету, глубины болезненной. Даже в чисто соцреалистическом, совершенно дистиллированном произведении обязательно был какой-то драматизм: режиссера Сидорова послали руководить самодеятельностью в Усть-Засранск, кто-то, наоборот, получил Сталинскую премию, вознесся. Жена ушла, сын связался со стилягами... В детской литературе — ну, двойку получил, ну, исправился — пятерку. Ну, макулатуру собирали. Считалось, что в детской литературе размах драматизма не может быть таким масштабным — требования жанра ограничивают. В каком-то смысле у отца были своего рода комплексы, что ли. Хотя ему очень нравилось — он любил выступать перед детьми, общаться с ними. Но при этом иногда с особой гордостью мне говорил: «Я написал взрослый рассказ» или «Я хочу написать повесть — взрослую повесть». Мне говорил. Я понимал, что ему кажется, настоящая литература — это литература для взрослых. Он ошибался, очевидно, про себя, во всяком случае. Хотя написал хорошие взрослые вещи — и повести, и несколько прекрасных рассказов, — однако его талант в наибольшей мере проявился в детских произведениях. Они действительно хороши, ведь до сих пор переиздаются. Буквально каждый месяц выходит новое переиздание, иногда два раза в месяц. В разных концах страны — новые издания «Денискиных рассказов».

- «Денискины рассказы» затмили все. Хотя и взрослые его рассказы известны. А что-то неопубликованное осталось?
- Конечно. У него было два — до сих пор неопубликованных — литературных сценариях. Но там просто очень интересные сюжеты. Один о том, как зэк возвращается из лагеря к женщине, которая его вроде бы ждала. И он эту женщину подозревает в неверности, потому что у нее платонический роман с каким-то стариком, но безо всякого секса. А при этом за зэком едет какая-то зэчка, которая в него влюблена. Там крутой заворот событий. Оба сценария написаны немножко на вихре 1956 года, на антисталинском подъеме. Из ныне известного — позже первых «Денискиных рассказов» была написана повесть «Сегодня и ежедневно», о цирке, о клоуне. И о войне — «Он упал на траву». Ее недавно переиздали очень хорошо, с комментариями, с иллюстрациями.

- Почему вы решили издать «Денискины рассказы» с собственными комментариями?
- Я хочу, чтобы дети знали, как тогда жили мы, герои этих рассказов. Что такое коммунальная квартира, как писали чернилами, какая была школьная форма и все такое прочее. В общем, живая материя эпохи. Это важно.

- В ваших текстах есть какая-то заслуга Виктора Драгунского или я ошибаюсь?
- Его рассказы — что называется, совершенные новеллы, в том смысле, что совершенная новелла — это один эпизод. Я немного по-другому пишу. У меня рассказы сжатые: отдельные кусочки, намеки разворачиваются в целые сюжетные линии — в воображении читателя, разумеется! А у него — самодостаточные новеллы, в этом смысле он похож на таких классиков рассказа, как, например, Бунин или Мопассан. Но не похож на Чехова, потому что у Чехова тоже компрессионные рассказы. Наверное, именно поэтому Чехов не писал романов и повестей. Объясняя, почему он пишет только рассказы, Чехов вспоминал притчу про птичку: «Почему у меня песни так коротки? Потому что у меня их много, я хочу спеть все». А мне кажется — потому что его рассказы — это сжатые романы, они при чтении распускаются, как сухие чаинки в кипятке превращаются в целые листья… Какой-нибудь строчкой из «Дамы с собачкой» он сделал бы роман размером с «Анну Каренину», из «Скрипки Ротшильда» — огромную социальную драму, из «Ариадны» — «Идиота»...

- Как Виктор Драгунский попал в ополчение?
- Освободили по состоянию здоровья, у него была очень тяжелая астма. Надо сказать, что при Сталине белые билеты давали гораздо щедрее, чем при Брежневе. Нужны были реальные бойцы, а не солдаты, которые будут косить траву и окапывать газоны на даче генералов. Тем не менее из таких слабосильных было сформировано московское ополчение, и отец пошел в это ополчение, рыл окопы где-то под Можайском. Было дело: попали в окружение, погибло две трети людей, уцелевшие вышли сами к Москве, и он был среди них. Вышел живой и потом описал эту историю в своей книжке «Он упал на траву».

- Отец правда был озорником и шутником?
- Правда. Вопиющих выходок не было. Он не любил розыгрыши и прочее. Но однажды он рассказывал, как в Швеции в туристической поездке увидел еще одну группу советских туристов. Изменив как-то походку, вставив какую-то хризантему в петлицу, расслабив галстук, он подошел к одному из них и сказал: «Ты рюсский?» Тот сказал: «Да». Он говорит: «Соотечественник! Рюсский! Брат!» И мужчина от него побежал. Он другому говорит: «Почему русский брат от меня уходит? Я столько лет не видел русских!»— и этот от него отстранился. Побоялись туристы, что какой-то белоэмигрант к ним пристает. В конце концов он таки одного человека поймал, и тот оказался его школьным другом, с которым они лет тридцать не виделись. В этой компании! Он к нему, кричит: «Абик Штейн! Я тебя узнал!» — а потом нормальным голосом: «Абик, ну перестань в штаны делать, ей-богу, я же Витя Драгунский, я тоже с туристической группой приехал!» И с этого момента они снова стали дружить.

- У него было много друзей?
- Главные друзья были школьные. К нам домой все время приходила одна и та же компания. Рувик, Женя и Игорь — а потом к ним присоединился Абик. Они были самыми разными людьми. Женя и Рувик — обыкновенными советскими служащими, министерскими чиновниками, Игорь — крупным чиновником, начальником Главбоеприпасспецстроя. Строил пороховые заводы, очень был интересный человек, длинный, страшноватый дядя с лысиной, с большими такими ушами. Фантомасистый такой. Но хороший, добрый мужик. Абик Штейн был профессором иняза, завкафедрой зарубежной литературы. Став писателем, отец подружился с Нагибиным и с поэтом Яковом Акимом. Художников любил: Лосина, Монина и Чижикова, они часто встречались, любили вместе выпивать.

- А ведь отец Виктора Драгунского, ваш дед, тоже был шутником?
- Юзеф, которого Википедия называет Юдой, был человек безалаберный. Шалопай. Сын торговца секонд-хендом Фалка. Фалк скупал по местечкам лапсердаки за 30 копеек, а продавал за 60. Еще у него было такое ноу-хау: в карман некоторых лапсердаков он клал аккуратно нарезанные пачки газетной бумаги, перетянутые бечевкой, — под подкладку якобы завалившиеся. Человек, который покупал лапсердак, ощупывал его — и вдруг понимал, что там пачка — вроде бы деньги, чувствуется, бечевочкой завязаны! Покупатель спрашивал, сколько стоит. Тот ему говорил — рубль. И хотя красная цена была пятьдесят копеек, человек хватал этот лапсердак и радостно убегал. Навар был, сами понимаете, какой грандиозный. Вот как вертелись бедные евреи. Юзеф был человеком хулиганистым, когда отец его уезжал по местечкам скупать секонд-хенд или вообще по делам фирмы, он брал наган, надевал черные очки и ходил грабить кассу. Но грабить чужую кассу ему было стремно, он грабил свою. Приходил к своей сестре, говорил: «Хозяйка! Открывай кассу!» Та его узнавала и потом докладывала папе, что опять Юзик приходил и забрал 35 рублей.

- У вашей бабушки Риты, если верить энциклопедии, была насыщенная переживаниями личная жизнь.
- Они уехали с Юзиком и Ритиным отцом в Америку, в Нью-Йорк. Просто по молодой дури. Ритин отец уезжал как бы в эмиграцию, чуть ли не в политическую. Он там умер от заражения крови после удаления зуба. Глупая, тяжелая смерть. Они остались вдвоем. Денег нету, ребенок родился — папа. Молока не было у бабушки, кормили его толчеными бананами. Решили ехать обратно в Гомель. Семейная легенда говорит, что они вернулись в июле 1914 года, то есть буквально за несколько недель или за несколько дней до начала Первой мировой. Когда началась война, в Гомеле появились комиссары в кожанках, а Рита была очень красивой, дед стал ревновать. Однажды он даже в нее стрелял. Хотел, конечно, попугать, выстрелить в землю, а попал в ногу (бабушка показывала мне шрам). После чего ее главный ухажер — революционный комиссар города Гомеля — имел полное формальное право Юзика арестовать и, пардон, расстрелять. Что он и сделал. И женился на бабушке. Полный Шекспир! Но еще через годик то ли Юзиковы друзья, то ли какие-то бандиты его все-таки убили. Хоронил весь Гомель, была красивая процессия! Потом бабушка в Гомеле вышла замуж за артиста Менахема Рубина, они переехали в Москву и он ее бросил: не вернулся с гастролей. Она осталась с двумя детьми — с сыном от Юзефа и с сыном от этого самого Рубина. Потом сын Рубина Леня по юношеским делам — ну, по хулиганке, очевидно — сел в тюрьму. Из тюрьмы, из Мордовии, был призван в армию и в 1943 году погиб, ему было восемнадцать лет.

- Традиционное для многих семей «об этом мы не говорим» — в вашей было?
- Отец был вполне лояльным человеком. При этом мы читали самиздат, я ночью читал «В круге первом» Солженицына на папиросной бумаге. Книжку человека по фамилии Гусаров, которая называется «Мой папа убил Михоэлса», — мне тогда показалось, хорошо написано. «Свежо предание» — я не знал, что это Грекова написала, книжка без имени автора ходила. У нас в доме обсуждался этот документ — «Завещание академика Варги», где с абсолютно ортодоксальной марксистской точки зрения разбирается, в каком говне находилась наша страна, что ничего не получится, что трудящиеся забиты. Там мудрая есть фраза о том, что перелом возможен только в верхах, потому что трудящиеся слопают все, что им скажут. На днях буквально я узнал, что автором документа был наш филфаковский профессор, заведующий кафедрой Геннадий Николаевич Поспелов. Такой марксист, застегнутый на все пуговицы схоласт, идеологически выдержанный, все его боялись на экзаменах. А он писал и публиковал за границей такие вещи. Под именем Варги — такая конспирация была. Варга умер в 1964 году, а «Завещание» ходило в самиздате с 1965 года. Впервые опубликовано (за рубежом) в 1968 году в журнале «Грани» в 68 номере. В финале написано: «Верхи, воспитанные при Сталине...» — а такой был сталинист по роже!

- Система двуликих — как вы этот факт оцениваете?
- Я был таким же двуликим человеком. Двуличность вошла в плоть и кровь. Бывает двуличный человек, который знает, что он обманывает. Это полбеды. Ужасно другое — что я, с одной стороны, читал все эти завещания академика Варги, возмущался, а с другой — на заседании в МГУ говорил: «Мы, как комсомольцы, должны...» — тоже искренне, вот что ужасно. Были очень немногие счастливые люди, умевшие этого избежать. Пастернак, например, был человеком совершенно иного измерения. Не двуличный абсолютно, он жил в своей поэзии, творчестве, не притворялся, не искажался. Редкость по тем временам.

- Помимо воспитания в вас литературного вкуса, отец еще как-то по образовательной части наставлял?
- К моему школьному образованию в семье относились очень спокойно, к выбору профессии — более серьезно. Вслед за отцом я считал себя русским; его родители были евреями светскими, порвавшими с традициями. Тем не менее отец говорил: «Понимаешь, мы живем в таком государстве, где тебе все равно припомнят, что ты еврей. Обязательно. Поэтому ты должен выбрать себе профессию очень узкую, в которой специалистов мало, а желательно такую, где их совсем нет. И достичь в ней совершенства».

- Вот почему вы изучали латынь и древнегреческий. А пророчество сбылось?
- Отец оказался прав, но к тому времени он умер. Я поступал в аспирантуру — выражаясь нынешними словами — по гранту: по завещанию одного белоэмигранта по фамилии Флоровский (довольно известный был византиновед, живший в Чехии, по-моему). Он завещал деньги на несколько стипендий для специалистов по Византии. И меня на эту стипендию выбрали. И вдруг родной факультет не подписывает мою характеристику в аспирантуру. Отец одного моего друга был знаменитым историком, занимал весьма высокий административный пост в президиуме Академии наук. Я к ним бросился, говорю, товарищи дорогие, что за хамство, помогайте! Этот самый академик позвонил секретарю парткома МГУ: «Что за херня, такой способный молодой человек!» Ничего не вышло, и вот почему: в то время, в те два или три года (1973–1975), с отъезжантов брали деньги за обучение. И этот самый секретарь парткома МГУ сказал отцу моего друга, дескать, этот ваш Драгунский — мало того что еврей по отцу, который еще и в Нью-Йорке родился, — уехать однажды решит, мы с него захотим взять 15 или 20 тысяч за аспирантуру, а он скажет: я не на ваши деньги учился, а на заграничный подарок белоэмигранта Флоровского, поэтому фигу вам с маслицем. И будет прав! И мы будем вынуждены отпустить его бесплатно, у нас же правовое государство. Вот что рассказал замечательный, добрейший человек, академик этот, которому я очень благодарен, за то что он принял участие в моей судьбе. Я рыпнулся к своим в партком. Говорю, ребята, я два с половиной года был председателем научного студенческого общества. Я был членом комитета комсомола. Я помогал кафедре, я вел занятия по латыни со студентами отделения русского языка, когда у вас не было людей, — мол, помогите, напишите что-нибудь! Наш секретарь парткома кафедры сказал в ответ: «Денис, это не имеет никакого значения». И тут от одной замечательной девушки я узнаю, что в Дипломатической академии нужен преподаватель новогреческого. Это 29 августа. Я тщательно одеваюсь — она предупредила, что надо выглядеть как следует: ботинки начистить, костюм отгладить, галстук повязать, быть гладко выбритым. Я при параде, усы подстриг, являюсь. Сидит передо мной вальяжная дама, довольно красивая, и говорит: «Греческий язык вы проходили, так, угу. Скажите, вы курите?» — «Курю». — «Закуривайте. Кофе изволите?». Я говорю: «Кофе, спасибо, нет, я больше чаю». — «Ладно, чаю сейчас вам дадим. А вы кого больше любите — Ван Гога или Ренуара?» — «Ренуара». — «А в кино вы ходите на какие фильмы?» — «В кино вообще мало хожу», — говорю. «Понятно», — отвечает дама и сообщает: «Завтра у нас 30-е, короче, 1 сентября в 10:15, пожалуйста, аудитория номер 2, приходите, а потом ко мне зайдете, заполните анкету». Я говорю ей: «Нина Ивановна, должен признаться: мой отец родился в Нью-Йорке и вообще еврей». Она мне и отвечает: «Это не имеет никакого значения». Два раза за одну неделю я услышал эту фразу.

- Что такое быть сыном Виктора Драгунского в вашем возрасте?
- Как любому человеку, быть сыном своего отца, хорошего отца, мне радостно. Я вам скажу проще: когда мне было 20–30 лет, мне говорили, вот, «Денискины рассказы»... — и я немножко злился. Я же сам из себя что-то представляю! Но сейчас уже такой старый, тоже чего-то заработал в этой жизни, так что мне это только приятно. Никаких комплексов по этому поводу не осталось. Во всяком случае, мне так кажется. В молодости, в 40 лет — они были.

- У отца была какая-то мудрость, которая вам запомнилась?
- Он любил в застолье повторять: «Плох тот Федька, что не пьет под редьку», «Чтоб тому было пусто, кто не пьет под капусту», «Найди мне Феклу, которая бы не выпила под свеклу», «Так, Антошка, давай выпьем под картошку». И про все стоящее на столе. То есть выпить надо все-таки. А мудрость вторая, главная: «Не жалей поработать первую треть жизни на свою репутацию, потому что оставшиеся две трети — она будет работать на тебя».